Том 9. Мастер и Маргарита - [7]

Таковы факты, подтверждающие благоприятное значение разговора со Сталиным.

А вот Мирон Петровский в статье «Дело о „Батуме“» не согласен с этим, но его доказательства просто поразительны: «Но вслед за лукаво обнадеживающим телефонным разговором 18 апреля 1930 года последовали 1934, 1937… телефон молчал, письма в Кремль оставались без ответа…» (М. Петровский. Дело о «Батуме». «Театр», 1990, № 2, с. 162).

Телефонный разговор был действительно обнадеживающим, он вернул писателя к жизни, и что ж тут лукавого нашел критик?

Мирон Петровский упоминает 1934, 1937 и другие годы, но почему-то обходит молчанием возвращение «Дней Турбиных» на сцену МХАТа и постановку «Мертвых душ» по сценарию Булгакова в 1932 году. Да, прошло, чуть больше года с тех пор, как звонил Сталин. Да, Булгаков весь этот год ожидал, что о нем вспомнят в Кремле, позовут для душевного разговора, когда он свободно и подробно изложит свои взгляды на жизнь его окружающую, на людей, которые управляют литературой и искусством.

Но не позвали, весь этот год он напряженно работал над романом «о дьяволе», о чем свидетельствуют две тетради с черновыми главами романа. То, что у него получалось, вряд ли могло быть напечатано, и он вновь оставляет рукопись романа, хотя и предполагал завершить роман в самое ближайшее время.

И все это время не давала ему покоя мысль о возможной, а главное обещанной встрече со Сталиным. В письме от 30 мая 1931 год Булгаков, во многом повторяя мотивы письма правительству СССР от 28 марта 1930 года /«…На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком… Злобы я не имею, но я очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать… Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом…»/ выражает свое писательское «мечтание», «чтобы быть вызванным лично к Вам»: «Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти. Вы сказали: „Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу…“

Я не избалован разговорами. Тронутый этой фразой, я год работал не за страх режиссером в театрах СССР» (Письма, с. 198).

И здесь необходимо сравнить два этих письма: в первом Булгаков просит «Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой». Во втором письме речь идет о поездке за границу, о творческой командировке, выражаясь современным языком, для того, чтобы поправить свое здоровье, необходимое для осуществления новых, «широких и сильных» творческих замыслов, чтобы набраться свежих впечатлений и написать книгу путешествий, о которой он так мечтал. Да и фразы Сталина из дневниковой записи Елены Сергеевны («А может быть, правда — Вы проситесь за границу? Что мы Вам очень надоели?») и только что процитированная из письма Булгакова: «Может быть, вам, действительно, нужно ехать за границу…» — содержат в себе совершенно разный смысл. Последней фразой Булгаков мог быть «тронут», тронут вниманием, заботой и пр. и пр. «Что мы Вам очень надоели?» тронуть не может: грубый тон и смысл фразы довольно мрачен и предупреждающе грозен.

Это разночтение в толкованиях одной единственной фразы Сталина позволяет вообще усомниться в подлинности письма Правительству СССР. Не сомневаюсь в том, что Булгаков написал это письмо, которое так широко сейчас цитируют и комментируют. Но это ли письмо Булгаков направил Правительству СССР?

И вот я вспоминаю в связи с этим наш разговор с Любовью Евгеньевны Белозерской. Было это в 1971 году, письмо Булгакова Правительству СССР в то время широко ходило, как говорится, по рукам. И об этом письме Любовь Евгеньевна говорила довольно резко, сейчас ее позиция высказана в ее воспоминаниях: «Спешу оговориться, что это „эссе“ на шести страницах не имеет ничего общего с подлинником. Я никак не могу сообразить, кому выгодно пустить в обращение этот опус? Начать с того, что подлинное письмо, во-первых, было коротким. Во-вторых, — за границу он не просился. В-третьих, в письме не было никаких выспренних выражений, никаких философских обобщений. Оно было обращено не к Санта-Клаусу, раздающему рождественские подарки детям… Основная мысль булгаковского письма была очень проста. „Дайте писателю возможность писать. Объявив ему гражданскую смерть, вы толкаете его на крайнюю меру“… „Письмо“, ныне ходящее по рукам, это довольно развязная компиляция истины и вымысла, наглядный пример недопустимого смещения исторической правды. Можно ли представить себе, что умный человек, долго обдумывающий свой шаг, обращаясь к „грозному духу“, говорит следующее: „Обо мне писали как о „литературном уборщике“, подбирающем объедки после того, как „наблевала дюжина гостей““.

Нужно быть совершенно ненормальным, чтобы процитировать такое в обращении к правительству, а М.А. был вполне нормален, умен и хорошо воспитан»… /Белозерская. Воспоминания, — с. 163–164/