Том 8. Рваный барин - [213]

– Че-реп?!.. – как ахнет Матрена Ивановна, – помрет?!

Страшно, понятно, стало: че-реп!

– Коли не помрет – выздоровеет. Сделаю ему наружное-внутреннее.

Ну, стро-гой, – не забалуешь!

Сейчас серебряным молоточком – тут-тук – по головушке… – да чтой-то вдруг и настукал: об одно место стал, в темечко.

– Есть! – говорит. Нашел, стало быть, имеется.

Сейчас пузыречек к носу, – лежит Ванюшка, не дышит. Снял англичанин черепушку – и опять в бинокли наставился. Глядел-глядел, нацелился… да как дернет!., да вот эдакую вот занозищу и выхватил! боле пальца! И показывает:

– Можете сами видеть – ино-родное тело! Как его угораздило такую штуку заполучить… не пойму! никогда за всю практику… как он у вас не сдох – не понимаю! Но теперь можете быть спокойны. Если от такого полена не околел – выправится.

Промыл все, как по ихней науке требуется, черепушку в пазы наставил – молоточком пристукнул, – живет! Ванюшку за нос потормошил:

– Вставай, чудо-юдо! Время!

Тот с койки долой да к квашне. А англичанин попридержал.

– Погодите, молодой человек. Сейчас внутреннее будет. Достал из чемоданчика книжку и ну вычитывать:

– Чти отца твоего и матерь твою – и благо тебе будет… Не укради! Не убий…

– Да зна-ю! – кричит Ванюшка.

А англичанин его пальцем в лоб:

– Не пожелай дому ближнего твоего, ни осла его, ни козла его…

Да пальцем, пальцем…

Вскочил Ванюшка да за квашню. А тот опять придержал – лежи! Еще книжечку вынул, и опять:

– На чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой, свой затирай!

– Обязательно желаю! – кричит Ванюшка, а Матрена Ивановна:

– Так его, ваше превосходительство! – кричит. – Да хорошенечко ему, хорошенечко вдолбите в башку-то глупую.

А тот свое, без разговору:

– Без труда нет плода! Тише едешь – дальше будешь!

– Да зна-ю!

А тот свое да свое, да пальцем, пальцем:

– Семь раз отмерь, а один отрежь!

– Да зна-ю!.. – ну, рвется… прямо, дрожит-дрожит…

– Терпи, казак – атаман будешь! Гуляй! – как крикнет англичанин да – подзатыльник!..

Как Ванюшка со всех ног да к квашне, да за тесто, да за баранки…

А англичанин бинокли-книжки свои убрал, зубищи-клыки свои желтые ощерил и смеется Матрене Ивановне:

– Видали? Очень хорошие ваши пословицы, а самая лучшая ваша – «Сухая ложка рот дерет!»

И в ладошку почесал-потыкал. Тут, понятно, Матрена Ивановна ему в ручку, да самыми-то настоящими, звонкими, золотыми, – цельный десяток и отвалила, по уговору: понятно, тайное место у ней имелось для капиталов, женщина была неглупая.

– Век буду Бога молить за упокой – за здравие. Имечко-то ваше праведное скажите.

– А зовут меня, – говорит, – Мастер Тайм!

_ Что-то я святого такого и не слыхала… – Матрена-то Ивановна говорит.

– Напрасно-с… – тот-то ей да таково строго. – Самый святой из святых. Всякие болезни исцеляет и никогда ошибки не дает, будьте покойны. А по-вашему – Время, называется.

А свое дело понимает: все штучки об камушек прозвонил, в кошель ссыпал, чемоданчик в руку, ощерился и – прощай, мамаша!

– За Время-то и деньги платят! Это уж – наша. Зато прочно-с, можете быть спокойны: повторения не случится, с ручательством!

Трубочку закурил и айда – к себе, в Лондон.

И пошла Матрена Ивановна опять калачами-баранками торговать. А Ванюшка – диву дались! – все Городище пряниками засыпал: ешь – не надо!

Октябрь 1919 г.

Алушта

Панкрат и Мутный

ДЕЛО БЫЛО В СОЧЕЛЬНИК, К НОЧИ

Панкрат, мужик строгий, хозяйственный, поделал все положенные дела: нарубил хворосту старухе, задал корма скотине, принес воды, закрестил запоры и покрепче припер колом ворота. Время было разбойное. Старуха тоже дела покончила, разлила по мискам свиной студень, – будет чем разговеться! – поставила под лавку и накрыла от мышей корытцем. С мороза да с теплого свиного духу Панкрату захотелось студню, но он поглядел на картинку – «Смерть Грешника», с рыжим и тощим грешником у зеленого черта в лапе, – и воздержался. Сидел – подумывал: спать, что ли?..

Под лампочкой с набежавшими тараканами, Степан, заявившийся «со всех фронтов», вычитывал на газетке, выворачивал слова, и приговаривал, возя носом: «Во!» От слов Панкрату было не по себе. И стало ему мерещиться. Похож… Сморгнул, опять поглядел… – по-хож! Потер глаза, пригляделся – и жуть взяла!..

«Ну, до чего похож… только не говорит, не олит!.. – думал Панкрат, приглядываясь, – и рыжий такой, и верткий, тощий… самый он, Мутный».

Самый он! Приезжал под Миколу, с кожаной сумочкой на замочке, шумел в училище, доказывал про свою веру. Про землю говорил мутно, требовал отобрать, – это Панкрат понял, – чтобы ренду ему платили! – кричал, что нет никакой вер-отечествы, а… самое это слово, в версту, и вычитал Степан на газетке. Еще говорил про капиталы, что надо их отобрать. Осталась на душе муть. Так и обозвал его Панкрат: Мутный! И вот, он самый и есть, в картинке!

Признав его на картинке, Панкрат плюнул и отвернулся. Посидел, опять поглядел: самый он! Опять плюнул. Старуха забранилась:

– Чего расплевался-то? Только им вымела, опять мыть?..

– Ну тебя!.. – отмахнулся Панкрат, расстроился.

Забыл про зарок – до розговен не курить – насыпал трубочку, задымил.

– Бога-то бы хоть не коптил до Праздника!.. – забранилась опять старуха и тоже плюнула.