Том 8 - [204]

, и за это я уже принялся» (А. В. Багрий. Литературный семинарий, Баку, 1927, стр. 26). В дальнейшем, однако, этот сатирический замысел значительно усложняется. В известных нам главах романа центральное положение занял вопрос о задачах и судьбах искусства.

Лесков всецело на стороне одного из героев романа, художника Мака, развенчивающего в спорах с Фебуфисом так называемое «искусство для искусства». В 1890-е годы, в беседе с критиком Протопоповым, Лесков говорил нечто подобное: «Я люблю литературу как средство, которое дает мне возможность высказать все то, что я считаю за истину и за благо; если я не могу этого сделать, я литературы уже не ценю: смотреть на нее как на искусство не моя точка зрения… Я совершенно не понимаю принципа «искусство для искусства»: нет, искусство должно приносить пользу, — только тогда оно и имеет определенный смысл. Искусства рисовать обнаженных женщин я не признаю… Точно так же и в литературе: раз при помощи ее нельзя служить истине и добру — нечего и писать, надо бросить это занятие» («Русские писатели о литературе», т. 2, Л., 1939, стр. 298).

В своей статье «Пути русского искусства» писатель А. В. Амфитеатров тесно связывает роман «Чертовы куклы» с русской действительностью; роман и изображенную в нем эпоху он характеризует следующим образом: «В последние годы царствования Александра I и при Николае I окрепающий абсолютизм, распространяя цепкую паутину на все отрасли русской жизни, не позабыл об искусстве и поработил его тем усиленным, казенным меценатством, которое покойный Лесков так хорошо начал было изображать в своем романе «Чертовы куклы», оставшемся недоконченным по цензурным причинам. Очень жаль это, потому что замысел Лескова был громаден, а эпоху и характеры он знал великолепно, чему и оставил свидетельство в «Захудалом роде». Роман этот можно считать предисловием к «Чертовым куклам». Уже в «Захудалом роде» начинают бродить по сцене: Бенкендорф, Орлов и прочие творцы солдатско-светской атмосферы, в которой, по воле Николая, разложились и вымерли остатки старой боярской Руси. «Чертовы куклы» направлены были специально против дворцовой дисциплины искусства. В трагикомедии своего Фебуфиса Лесков собирался совместить две печальнейшие драмы двух величайших художников николаевского века: рассказать, как исказился и разменялся на медную монету громадный талант К. П. Брюллова, и бросить свет на причины и подробности смерти А. С. Пушкина» (Собрание сочинений А. В. Амфитеатрова, т. XXI, СПб., 1913, стр. 288–289). И далее Амфитеатров пишет: «Сам Брюллов, жизнь которого Лесков хотел сделать сюжетом «Чертовых кукол», оставался в глазах передовых, западнических групп николаевского общества не более, как «пухлою ничтожностью»: именно этою кличкою обозвал его Тургенев в «Дыме» устами Потугина. Примирение интеллигенции с Брюлловым создалось лишь на почве открытого бунта, каким, слишком поздно для себя, вспыхнул этот стихийный, но легкомысленный человек, весь сплетенный из таланта и тщеславия, против золотых цепей, наложенных на него меценатствующим деспотизмом» (там же, стр. 308–309).

Характеристика замысла и содержания «Чертовых кукол», данная Амфитеатровым (за исключением указания на якобы освещенные в романе «причины и подробности смерти А. С. Пушкина»), подтверждается обнаруженными в советские годы письмами Лескова и специальным в связи с этим исследованием С. Елеонского «Николай I и Карл Брюллов в «Чертовых куклах» Н. С. Лескова» («Печать и революция», 1928, книга восьмая). 14 июня 1889 года Лесков писал редактору-издателю журнала «Русская мысль» В. М. Лаврову: «В производстве у меня на столе есть роман не роман, хроника не хроника, а пожалуй, более всего роман листов в пятнадцать — семнадцать. Сюжет его взят из бумаг и преданий о 30-х годах и касается высоких нашего края, — по преимуществу или даже исключительно со стороны любовных проделок и любовного бессердечия. «Натурель» он был бы невозможен и потому написан в виде событий, происходивших неизвестно когда и неизвестно где, — в виде «найденной рукописи». Имена всё нерусские и нарочно деланные, вроде кличек. Прием как у Гофмана. В общем, это интересная история для чтения, а в частности, люди сведущие поймут, что это не история. Главный ее элемент — серальный разврат и нравы серальных вельмож. «Борьба не с плотью и кровью», а просто разврат воли при пустоте сердца и внешнем лицемерии. Я называю этот роман по характеру бесхарактерных лиц, в нем действующих, «Чертовы куклы». Живу я в П<етер>бурге и никуда не еду, потому что все переделываю и переписываю роман и желаю его кончить к августу… Роман делится на четыре части, — каждая листа по 4 или немножко побольше или поменьше. Надеюсь, что это совершенно цензурно. Повторяю — роман по преимущ<еству> любовный, и все дело в московских и петербургских великосветских «чертовых куклах» (курвах) изящной отделки под именами Помок, Недд, Делли и т. д., упадающих перед «герцогом», списанным известно с кого и не имеющим иного имени, как «герцог». Потом тут в гарнире Брюллов (Фебуфис) и tutti-frutti». Это все отдает то баснею и стариною, то вдруг хватишься и чувствуешь — ведь это что-то свое! Так все и написано — вроде «Серапионовых братьев» Гофмана» (там же, стр. 37–38). В письме к тому же лицу от 15 декабря 1889 года, объясняя задержку «Чертовых кукол» тем, что «работа вырастает, и ее оборвать невозможно», Лесков вновь напоминает, что в этом романе «колорит и типы верные действительности (история Брюллова). Того, кто называется «герцогом», я иногда называл «высочеством» — иногда «светлостью»… Прошу Вас оставить везде «светлость»… К июню роман может окончиться» (там же, стр. 38, 39). 10 мая 1891 года, то есть уже после того, как первая часть «Чертовых кукол» дважды появилась в печати, Лесков пишет письмо к Гольцеву, из которого видно, что роман к этому времени имел написанное продолжение в двух частях. «К осени, — писал Лесков, — хочу отделать и прислать Вам третью часть «Чертовых кукол». Вторая — неудобна, а третья — удобна и интересна. Поговорите же об этом в триумвирате и напишите мне. Я думаю, что это будет встречено с сочувствием. Их помнят и о них говорят. Напишите, как Вам это покажется. Так м<ожет> б<ыть> и проведем все вразнобивку» («Голос минувшего», 1916, № 7–8, стр. 40-8).