Том 8. Фабрика литературы - [10]

Насмешку, что ль, над старым миром — гадом?

Не тонко что-то!..

Иль просто свой народ родной?

Нет, тяжело, работа велика!..

Тогда возьмем улыбку — просто пустяки:

Отчетливую радость социальной Джиоконды!

Вот это да! Здесь мысли глубочайшая река.

Никто не скажет, что намеренья художника мелки.

Что он способен ощущать лишь ваянье Росконда!..

Но где улыбку взять готовой?

Не буду же работать я из собственной души?..

В младенчестве порыться, что ль, или в молодости новой?

Иль в глубине страны, в какой-нибудь светлеющей тиши?

Так много радости в стране,

Но ведь не это нужно мне:

Меня не восхитишь улыбкою обычной,

Хочу загадочной, дразнящей, эротичной!..

Пойду искать сейчас в натуре морду.

Не все же дурочки имеют

Мировоззрение суровым!

5-е действие. Тщета

Кедров ищет в натуре готовую начисто, не допускающую кривотолков улыбку Джиоконды; жизнь его наполняется приключениями, но все наличные улыбки он забраковал и возвратился домой безуспешно, исполнившись творческой горечи. К тому же времени гносеологическая экспедиция в предгорьях Копет-Дага закончила свои работы всемирного значения, и жена Кедрова близка к возвращению.

6-е действие. Отчаяние

Кедров

Нет ничего! У нас в стране хохочут,

А Джиоконды — нет ее!

Вот женщина: допустим, что ее щекочут,

Она ж должна быть рада, а говорит, что ничего.

Я сам улыбку много раз организовал,

Путем щекотки, иль просто так, всерьез,

Но нужной мне улыбки не видал.

Тогда пошел я по дороге слез…

И что ж! Я плачу, а они мне верят

И тоже слезы льют в пустое место, —

Улыбкой Джиоконды их душу не измерить.

Ужли ж им радость возрожденья неизвестна?!

Однако встретил я одну великую девицу,

Но с той лишь надо мужество лепить…

Я, как обычно, ей про то, что в юности ей снится,

Она же мне дала в лицо рукой и не велела говорить.

7-е действие. Открытие улыбки

Кедров идет по улице. Жена его идет под руку с другом Кедрова — очеркистом (он теперь также занимается малыми формами и сценариями). Они уже давно в Москве, Кедров останавливается в удивлении: жену он видит первый раз после разлуки.

Кедров

Уже? Скажите мне ответ!

Друг

Организованно вполне! Привет!

(Любовники проходят дальше. Удалившись, жена Кедрова оборачивается и улыбается бывшему мужу, будучи неглупой и вежливой женщиной).

Кедров(пораженный)

Стой! Обожди — и повтори улыбку:

Ты — Джиоконда, стерва, я тебя искал!

Жена(издали)

Пускай! Я стерва, нимфа, просто рыбка, —

Неужли ты моей улыбки не видал?

Кедров

Ты не стыдись — ведь ваше дело чисто.

Ну, что ж, ты любишь очеркиста,

Я — ваятель — оставлен в стороне…

Жена

Я улыбнусь тебе во сне!

Кедров (вдохновенно)

О, радио! О, птичье гуано!

Искусство свыше нам дано!..

Улыбку я твою народу передам —

Восполнится последняя народная нужда!

Занавес.

Конец.

Пушкин — наш товарищ

Народ читает книги бережно и медленно. Будучи тружеником, он знает, сколько надо претворить, испытать и пережить действительности, чтобы произошла настоящая мысль и народилось точное, истинное слово. Поэтому уважение к книге и слову у трудящегося человека гораздо более высокое, чем у интеллигента дореволюционного образования. Новая, социалистическая интеллигенция, вышедшая из людей физического труда, сохраняет свое, так сказать, старопролетарское, благородное отношение к литературе. Нам приходилось видеть, как молодые инженеры, агрономы и лейтенанты-моряки, сплошь люди рабочего класса, по получасу читали небольшие стихотворения Пушкина, шепча каждое слово про себя — для лучшего, пластического усвоения произведения.

Серьезность их отношения к человеческому духу, к искусству столь же велика, как и к работе на подводной лодке, на самолете, у дизеля, — если не больше. Эти люди не нуждаются в рекомендации Гершензона — читать медленно, чтобы видеть растения поэзии, живущие под толстым льдом поверхностного, равнодушного внимания. Теперь читатель — сам творческий человек, и у каждого есть поле для воодушевленной, поэтической деятельности, ограниченное лишь мнимым горизонтом. Несущественно, что эта поэтическая деятельность заключается не в стихотворениях, а в стахановском движении, например. Существенно, что эта работа требует сердечного вдохновения, напряженного ума и общественной совести.

Сам Пушкин говорил, что без вдохновения нельзя хорошо работать ни в какой области, даже в геометрии. «Писать книги для денег, видит бог, не могу…» — сообщал Пушкин из Михайловского осенью 1825 года. Стаханов тоже не ради добавочной получки денег спустился в шахту в одну предосеннюю ночь 1935 года. Паровозные машинисты-кривоносовцы в начале своей работы следовали своему артистическому чувству машины, вовсе не заботясь о наградах или повышенной зарплате. Наоборот, и Стаханов, и Кривонос, и их последователи могли подвергнуться репрессиям, — и некоторые стахановцы подвергались им, потому что враг, сознательный и бессознательный, темный и ясный, был вблизи стахановцев и посейчас еще есть.

Всегда можно очернить, опозорить передового, изобретательного человека. «Вы путь расшатаете, мы станем навеки!» — говорили отсталые железнодорожники кривоносовцам. «А вы содержите путь по-новому: под высокую скорость и тяжеловесную нагрузку, — как мы содержим паровозы!» — ответили кривоносовцы. Риск искусства художника любого рода оружия — от поэта до машиниста — всегда был. Задача социализма свести этот риск на нет, потому что творческий, изобретательный труд лежит в самом существе социализма. Риск Пушкина был особенно велик: как известно, он всю жизнь ходил «по тропинке бедствий», почти постоянно чувствовал себя накануне крепости или каторги. Горе предстоящего одиночества, забвения, лишения возможности писать отравляло сердце Пушкина.