Том 7. Пьесы 1873-1876 - [20]
Входит Грунцов, запыхавшись, садится у стола, бросает фуражку и отирает со лба пот.
Корпелов, Грунцов.
Грунцов(едва переводя дух). Здравствуй, domine![2]
Корпелов. Здравствуй, юноша! Шагал?
Грунцов. Шагал.
Корпелов. Много стадий?
Грунцов. Шесть верст за заставу, на дачу. Барчонок один за лекции двадцать рублей должен…
Корпелов. Результат?
Грунцов. Nihil[3]. Пристяжную новую покупает, самому нужны. Показывал, в кольцо вьется. Велел после приходить.
Корпелов. Male, сиречь — нехорошо. Динарии, юноша, имеешь?
Грунцов. Нет, отче!
Корпелов. Зело потребны.
Грунцов. Ты бы, domine, прежде сказал. Утру глубоку я забегал к ростовщику, к Мурину, понаведаться, что он за мой хронометр даст.
Корпелов. И тебе, юноша, сребреники понадобились?
Грунцов. Барышне конфеты проспорил, остальные тебе, domine, отдал бы, вот и квит.
Корпелов. Ты, видно, как я же: завелись деньги, так маешься, маешься с ними, тоска возьмет, точно кандалы тяготят, — ходишь, ходишь, по трактирам-то газеты читаешь, пока выдут все. Ну, тогда полегче станет, опять повеселеешь. А вот нужны динарии, так их и нет.
Грунцов. Какая у нас нужда, domine! Вот я нынче видел нужду-то! Прихожу я к Мурину, от него выходит молоденький франтик, в коляску хочет садиться… пара рысаков, тысячи полторы стоят… вышел от Мурина-то, шатается; прислонился у двери, едва дух переводит, — бледный как полотно, губы трясутся, а сам шепчет: «Душит он меня, душит, кровь пьет; зарежу я его». Вот она — нужда-то! в коляске на рысаках ездит, а мы что!
Входит Евгения.
Корпелов, Грунцов, Евгения, потом Маланья.
Евгения(Грунцову). Вы опять пришли?
Грунцов. Да вам-то что за дело? Я не к вам, я к отцу.
Евгения. Конечно, мне все равно, есть ли вы на свете, нет ли вас; только, пожалуйста, не разговаривайте со мной.
Грунцов. Извольте.
Евгения. А когда ж конфеты?
Грунцов молчит.
Что ж вы молчите? Как это учтиво с вашей стороны!
Грунцов. Да ведь вы сами не велели с вами говорить.
Евгения. У вас на все отговорки есть. Только надо вам знать, что благородные люди всегда свое слово держат. Да и я-то глупа, — жду от вас. Вам либо жаль рубля, либо у вас нет его.
Грунцов. Будет и на нашей улице праздник.
Евгения. Когда это?
Грунцов. А вот поеду в Уфу, так вам пять фунтов куплю.
Евгения. Вы давно собираетесь, а все ни с места.
Грунцов. Не заплачьте, барышня.
Евгения. Я-то? Ах, как вы много о себе думаете! Маланья, ставь самовар! Скоро Наташа придет.
Выходит из кухни Маланья и берет со скамейки самовар.
Маланья. А вы прежде спросили бы, вода-то есть ли у нас, а то самовар!
Корпелов. Аглая, не груби!
Грунцов вынимает из кармана две копейки, показывает Маланье, надевает фуражку, берет со скамейки ведро и уходит. Маланья с самоваром за ним.
Евгения. Грунцов такой спорщик, такой спорщик! Просто сил никаких нет.
Корпелов. Вот он не заспорил, а взял ведро да за водой пошел.
Евгения. Ну, что ж из этого?
Корпелов. Я у него денег попросил, он тоже не заспорил; а хотел часы заложить да заплатить за нас хозяину за квартиру. Ergo[4], он не спорщик.
Евгения. Может быть, он хороший и добрый человек, только я его не люблю и видеть не могу. (Взглянув в окно.) Хозяин идет. Как чай, так и он тут, и всегда за себя нам гривенник заплатит. Он в кого-нибудь влюблен, либо в меня, либо в Наташу.
Входит Грунцов.
Грунцов. Domine, к тебе хозяин. (Евгении.) Позвольте к вам в комнату войти, барышня, поспорить о чем-нибудь.
Евгения. Войдите, пожалуй; только спорить с вами я ни за что не буду; говорите что хотите, а я буду молчать.
Грунцов. Предмет спора: есть у женщин ум или нет?
Евгения. Ну, уж извините! Разумеется, есть.
Грунцов. А я утверждаю, что нет. У них только каприз, и его-то они за ум и считают.
Евгения и Грунцов уходят. Входит Чепурин.
Корпелов, Чепурин.
Чепурин (кланяясь). Асафу Наумычу… почтение-с. (Подает руку.)
Корпелов. За деньгами? о тиран души моей!
Чепурин. Больше по знакомству-с, а уж кстати и за деньгами, потому срок-с.
Корпелов(нагибаясь). Ты зри главу мою, лишенную волос.
Чепурин. Вижу-с. От ума, говорят, это приключается, у кого ежели лишнего много.
Корпелов. Не трогает тебя?
Чепурин. Не редкость какая! Бывают и еще пространнее.
Корпелов. Ну, хочешь, я тебе вместо денег песенку спою и на гитаре сыграю?
Чепурин. Уж очень дорого мне ваша музыка обойдется-с, не по капиталу.
Корпелов. Ну, хочешь, латинскую или французскую книжку тебе почитаю?
Чепурин. Интересно бы послушать, да только у меня к этим языкам как-то понятливости нет-с.
Корпелов. Ну, нечего с тобой делать, надо отдать.
Чепурин. Пожалуйте-с.
Корпелов. Постой! Я говорю, что надо отдать, а не говорю, что отдам сейчас. Денег ни одного абаза нет. Приходи завтра.
Чепурин. Я только удивляюсь на вас: как это вы, при всей вашей учености, всякие вы языки знаете, и никакого себе профиту не имеете.
Корпелов. А оттого я профиту не имею, что от самой юности паче всего возлюбил шатание. Как кончил курс, так и пошел бродить по лицу земному: где у товарищей погостишь, где на дешевеньком учительском месте поживешь. Юношей в гимназии да в университеты готовил рубликов за шестьдесят в год, да из них еще бедной сестренке уделял. В Тамбове год, в Ростове полгода, в Кашине три месяца, а в Ветлугу на недельку погостить хаживал; и прожил я так лет семнадцать, как един день. Товарищи мои до генеральства дослужились, а я выучился только на гитаре играть. С какой котомкой вышел из Москвы, с такой же и вернулся.
