– Да-с, да… разумеется.
– Что же, Пушкина? Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! бедная Зарема! как она страдала! а Гирей – какой изверг!..
– Нет-с, я читаю больше философические книги.
– А! какие же? одолжите мне: я никогда не видала философических книг.
– Сочинения Гомера, Ломоносова, «Энциклопедический лексикон»… – сказал он, – вы не станете читать… вам покажется скучно…
– Это, верно, кто-нибудь из них сказал, что жизнь коротка?
– Да-с.
– Прекрасно сказано!
От этого ученого разговора они перешли к предметам более нежным: заговорили о дружбе, о любви.
– Что может быть утешительнее дружбы! – сказала она, подняв глаза кверху.
– Что может быть сладостнее любви? – примолвил Иван Савич, взглянув на нее нежно. – Это, так сказать, жизненный бальзам!
– Что любовь! – заметила она, – это пагубное чувство; мужчины все такие обманщики…29 Она вздохнула, а он сел рядом с ней.
– Что вы? – спросила она.
– Ничего-с. Я так счастлив, что сижу подле вас, дышу с вами одним воздухом… Поверьте, что я совсем не похож на других мужчин… о, вы меня не знаете! женщина для меня – это священное создание… я ничего не пожалею…
– В самом деле? – задумчиво спросила она.
– Ей-богу!
Они долго говорили, наконец стали шептать. От нее разливалась такая жаркая атмосфера, около него такая благоуханная. Они должны были непременно слиться и слились. Она уронила платок; Иван Савич бросился поднять, и она тоже; лица их сошлись, – раздался поцелуй.
– Ах! – тихо вскрикнула она.
– О! – произнес он восторженно, – какая минута!
– Давно ли, – говорила она, закрыв лицо руками, – мы знакомы… и уж…
– Разве нужно для этого время? – начал торжественно Иван Савич, – довольно одной искры, чтобы прожечь сердце, одной минуты, чтоб напечатлеть милый образ здесь навсегда.
Еще поцелуй, еще и еще.
– Вот что значит жуировать жизнию, клянусь богом! – сказал серьезно Иван Савич. – Все прочее там, чины, слава…
Вдруг кто-то чихнул в соседней комнате.
– Кто тут? – спросил, побледнев, Иван Савич.
– Это моя хозяйка. Ничего: она мне предана.
– Ах! да… – сказал вдруг он, – дворник мне говорил, что у вас есть муж… в командировке?
Анна Павловна встрепенулась и покраснела, как маков цвет.
– Да… – бормотала она, – его послали… ничего… он долго не будет.
И замяла разговор.
– Как же вы живете одни, без покровителя, без…
Анна Павловна еще больше покраснела.
– У меня есть дядя, он и опекун…
– Он бывает у вас?
– Да, раз в неделю.
– Ну, если он меня увидит здесь?30 – Нехорошо, – сказала она, встревожась, – очень нехорошо. Остерегайтесь, не показывайтесь при нем. Мы будем с вами читать, заниматься музыкой,_гулять вместе. Да, не правда ли? – говорила она.
– О, конечно!
– Вы повезете меня в театр, да?
– Непременно.
– Ах, какое блаженство!
Иван Савич воротился домой вне себя от радости.
– Как я счастлив, Авдей! – твердил он, – а! вот что значит жуировать! Это не то, что Амалия Николавна или Александра Максимовна: те перед нею – просто стыд сказать. К этой так нельзя приступиться. Завтра к Васе – и вспрыски! нечего делать. Ну, уж стоило же мне хлопот: не всякому бы удалось! а? как ты думаешь?
– Не могу знать, – отвечал Авдей.
С тех пор Иван Савич только и делал, что жуировал. То он у нее, то она у него. В должности он бывал реже. Его видали под руку с дамой прогуливающимся в отдаленных улицах. В театре он прятался в ложе третьего яруса за какими-то двумя женщинами, из которых одна была похожа на ворону в павлиных перьях. Это была хозяйка и дуэнья Анны Павловны. Дома они были неразлучны. Она чаще бывала у него: обедала, завтракала, – словом, как говорят, живмя-жила.
– У тебя такие мягкие диваны, – говорила она вскоре после знакомства, – так славно сидеть, нежиться. Я лучше люблю быть здесь. Ах! какая прелесть! жизнь так хороша! это блаженство!
– Знаешь что, мой ангел: возьми пока к себе один диван, вот этот, зеленый, – отвечал Иван Савич. – У меня их два да еще кушетка.
– Зачем… – нерешительно говорила Анна Павловна. – К такому дивану нужен и ковер, а у меня нет… не всем рок судил счастье…
– Возьми один ковер: у меня два.
– Ну, уж если ты так добр, так дай на подержание и зеркало, чтобы хоть на время забыть удары судьбы.
– Изволь, изволь, мой ангел! Ах, ты моя кошечка, птичка, цветочек… не правда ли, Авдей, цветочек?
– Не могу знать, – отвечал Авдей, проходя через комнату.31 – Да, цветочек! – начата она полугневно, – я так люблю цветы, а ты мне все еще не собрался купить…
– Завтра же, завтра, дружок, усыплю путь твоей жизни цветами.
– И хорошеньких горшечков от Поскочина, – сказала она, взяв его руками за обе щеки. – Это чистейшее наслаждение: оно не влечет за собой ни раскаяния, ни слез, ни вздохов…
– Непременно, только не растрепли бакенбард: мне в департамент итти; надо же когда-нибудь сходить. Как жаль, что тебя, Анета, нельзя брать туда: я бы каждый день ходил. Ты бы подшивала бумаги в дела, я бы писал… чудо!.. А то начальник отделения, столоначальник… да всё чиновничьи лица… фи!.. Если и придет иногда просительница, так такая… уф!.. К нам всё мещанки да солдатки ходят… ни одной нет порядочной: рожа на роже! пожуировать не думай. Ох, служба, служба! – прибавил он, натягивая вицмундир, – губи свою молодость в мертвых занятиях!
