Том 7. Натаска Ромки. Глаза земли - [52]

Из этого я вывел заключение, что в существе своем я умнее механиков, но мне не хватает в душе для техники какой-то ограничительной шайбы, отвечающей той шайбе, какую надевают на время обкатки машины: ехать не более сорока километров. Мы думаем слишком широко и скоро для техники.

С другой стороны, взять совершенный пустяк из той области, где мы плаваем, как рыба в воде, – и этот пустяк для человека с техническим ограничителем в голове представляется непреодолимой трудностью.

Мудрость человека состоит в искусстве пользоваться одной маленькой паузой жизни, на какое-то мгновенье надо уметь представить себе, что и без тебя идет та же самая жизнь. После того, взглянув в такую-то жизнь без себя, надо вернуться к себе и, затаив паузу, делать свое обычное дело в обществе.

– Где же ты был? – спрашивают мудреца.

А он чуть-чуть улыбается и ничего не говорит. Он был там, где жизнь течет без его участия, сама по себе.

Да, забыться на мгновение и опять встретить жизнь, какой она была без тебя.

За чтением Тютчева

Вчера с Л. начитались стихов Тютчева о сумраке и хаосе и заговорили о том, что наша смерть для себя – только путь, но для других это «я» свое, как дитя, бегущее с ревом безумным за исчезнувшей матерью: ей-то ничего, она ведь пошла на базар, но ребенок один, и это ему ужасно.

Мы так знаем о себе в отношении смерти – это и не больно, и не трудно, и просто. Некоторые даже для себя этого с рождения ждут. Но близкие люди остаются как заложники: за счет их мук смерть одного сопровождается горем других. Так вот почему самоубийцу осуждают люди: он не считается с горем близких. Вот почему самоубийцу и не хоронят на кладбище, а где-нибудь в стороне.

Обида

Многие, зная свое доброе намерение, полезное для других, обижаются. Вот почему нельзя вообще обижаться и надо считать это в себе пороком и слабостью. В обиде человек чувствует себя исключительным: обида есть маска себялюбия.

Это чувство, подобно смерти, свойственно всем, и каждый из нас обязан одиночество свое преодолеть и, обернувшись в какую-нибудь полезную вещь, распределиться но людям.

Так я, например, обращаясь в книги огромными тиражами, распространил себя всего, после выхода своего оставаясь снова в одиночестве, и опять выхожу, и опять остаюсь.

Знаю, что может выйти мне и такой день, когда после выхода сил не хватит у меня, чтобы начать новую борьбу с обидой. Но, может быть, хватит? Если же нет, тогда и подумаю, как выйти мне из общего положения. Вперед же готовиться и страховать себя от непереносимой обиды не хочу: это мешает мне, ослабляет борьбу мою средствами творчества.

В вагоне

Вечером тепло одетый спешил на поезд, задыхался и падал. В вагоне теплом, caivi распаренный, как в бане, целых два часа до Москвы приходил в себя и, наконец, под Москвой уже прислушался к говору людей под грохот колес поезда: так говор обнимал грохот, так лепился к нему, так приставал и обращал его в человеческий, что я слушал его как музыку и думал: везде человек, и как, наверно, нечеловеку эта жизнь человеческая должна казаться прекрасной.

Так я в эти минуты, наверно, и не был человеком и наслаждался говором людей.

Претензия

С неприязнью встречаю в своих прежних книгах примеры своего «ячества», то есть претензии, и понимаю, как некоторые люди, встречая их, должны не любить меня. Но мало того! У меня есть подражатели, принимающие это «ячество» за мою сущность.

В поликлинике

В поликлинике М. Шагинян спросила Л.:

– Скажите откровенно, М. М. пьет жень-шень?

– Нет, – ответила Л., – у нас была бутылка, но во время войны ее кто-то выпил.

– Так отчего же он в свои годы выглядит таким молодцом?

– Потому что, – ответила Л., – у него чистое сердце.

Этот ответ она взяла из моей книги «Жень-шень», где Лувен требует от искателей корня жизни чистого сердца.

– Чистое сердце! – повторила Мариэтта. И села задумчиво в кресло. – Да, – сказала она, – чистое сердце для здоровья тоже имеет некоторое значение.

Жулька очень больна, боюсь, что не выживет. Но если Жулька – такая собака! – умрет, охота моя будет продолжаться, и я буду делать себе новую собаку и с ней на охоте возрождаться душой. На одной стороне позади будет вечная память моей чудесной собаки, на другой – вечная жизнь.

Так мы все и живем, и так всегда будет. Только не надо бы слушать тех, кто в рождении человека встречает забвение прошлого и кто мертвым поручает управление живыми людьми.

Женщина

Если в творчестве женщина мешает, то с ней надо, как Степан Разин, а если сам не хочешь, как Степан, то на тебя найдется свой Тарас Бульба, и пусть он тебя застрелит.

Но если женщина помогает создавать жизнь, хранит дом, рожает детей или участвует в творчестве с мужем, то ее надо почитать как царицу. Суровой борьбой она нам дается. И оттого, может быть, я ненавижу слабых мужчин.

Золотой фонд

Звонил дирижер N. и, совсем незнакомый мне, выражал свое признание меня как писателя, сказал даже, что «Лесная капель» его «подподушечная книга». Такие читатели являются моим золотым фондом и даже больше – золотым без содержания лигатуры – и ложатся на душу, как сама правда природы.

Каким счастьем является для меня не полное признание моего творчества, не премии, не большой орден, не даже полноценная статья, а вот такое медленное стекание моих читателей куда-то в большую воду вечности. Вот этот огонек радостной надежды на будущее воскресение из мертвых и приносит мне в душу каждый большой мой читатель, сокровище моего золотого фонда.