Том 7. Гидеон Плениш. Статьи - [17]

— Во всяком случае, я не убежден, что у меня подходящий голос для священника.

— Знаешь, какой голос для тебя самый подходящий?

— Какой?

— Именно такой, какой есть, милый!

— О-о… Ты считаешь, что он у меня достаточно звучный?

— Он не гулкий, как из бочки, если ты это имеешь в виду, — и слава богу, что нет! Но послушай, милый, ты мне ничего не рассказал о Нью-Хейвене. Я, конечно, понимаю, ты был занят, у тебя не оставалось времени для писем. Но расскажи хоть сейчас. Предложили тебе там место?

— Есть вещи поинтереснее Нью-Хейвена. — Он встал. — Пойдем.

Она молча последовала за ним в гостиную, примостилась у него на коленях, ласково терлась щекой о его жилет, а он рассеянно гладил ее ногу.

Вздыхая, профессор думал: «Она хорошая женщина. Одна она ценит меня по-настоящему. Какая жалость, что она так провинциальна и ограниченна! Просто нечестно было бы взять ее в Нью-Йорк или Вашингтон и отдать на съедение тамошним снобам и интриганам».

Она сказала, словно вкладывая в каждое слово совсем другой смысл:

— Ты проголодался. У меня для тебя приготовлен вкусный бифштекс.

— Пожалуй, с этим можно подождать, как ты думаешь, голубка?

— Пожалуй, — шепнула она.

6

Профессор Гидеон Плениш был не вполне доволен тем, как о нем позаботилось провидение в начале текущего 1921–1922 учебного года. Он не был доволен Теклой Шаум. О, разумеется, по-своему, по-женски, она восхищалась им, но она не понимала всей сложности карьеры государственного деятеля, не понимала даже проблему его бородки — борода придавала ему простоватый вид, а между тем, если бы он теперь сбрил ее, все стали бы над ним смеяться.

Она не могла научить его, как прыгнуть из колледжа в сенат, минуя утомительную процедуру бесчисленных рукопожатий. Она даже находила, что он может продолжать свою педагогическую деятельность, и не учитывала, как неудобно ему иметь на своем отделении соперником нового лектора по английскому языку, который был настоящим англичанином и ловко использовал это преимущество.

Да, он совсем один со своими грандиозными замыслами, некому помочь ему, некому держать его за руку на крутом пути к звездам.

Черт побери, он даже не уверен, следует ли ему оставаться любовником Геклы. Может, это не вполне нравственно.

Особенно его раздражало то, что в их небольшом колледже, где преподавательский штат состоял всего из тридцати человек, его заставили читать огромной группе первокурсников обязательный курс «Введение в риторику и стилистику». Он охотно удовлетворился бы узкими семинарами по нескольким увлекательным предметам: «Аргументация», «Толкование драмы», «Ораторская техника» и «Психология речи», — но обрабатывать столь неблагодарное сырье, как сотня первокурсников разного пола и разной степени невежества, означало тяжелый и напряженный труд у некоего интеллектуального конвейера. А Текла только и знала, что повторять: «Тебе должно доставлять большое удовлетворение будить все эти юные умы!»

И вот с неотвязным ощущением, что его эксплуатируют, он отправился читать первокурсникам вступительную лекцию.

Когда он вошел через боковую дверь в аудиторию имени Аткинсона,[27] в руках у него была только тоненькая записная книжка. Он гордился тем, что благодаря своей организованности не нуждался ни в пухлом портфеле, ни в стопке темных потрепанных томиков, которыми старые ветераны-профессора безнадежно портили эффект своего появления на кафедре.

Властно и выжидательно он окинул взглядом огромную аудиторию — девяносто семь человек, все зеленая молодежь. Почти никто из них даже не побывал у него на консультации. Девяносто семь отпрысков гордых, но провинциальных семейств, и все увлечены яблоками, шоколадом, теннисными ракетками, газетами и друг другом, юноши тянутся к девушкам уже сейчас, на первой неделе учения, — кипит молодая жизнь, которой нет дела до профессоров, даже если у них пышные бородки. Он стоял, глядя на своих слушателей чуть иронически, как воплощение холодной, уверенной мудрости, но это была игра, и он был актером. Сердце у него тоскливо ныло, и он надеялся в лучшем случае не показаться им очень смешным или невыносимо скучным.

Он важно раскрыл перед собой записную книжку, постучал по кафедре и заквакал:

— Юные леди и джентльмены, разрешите мне положить начало этому консорциуму, в который мы вступаем на ближайшие девять месяцев, девять долгих, долгих месяцев (на лицах, как и следовало ожидать, замелькали улыбки), установив ряд основных принципиальных положений. Среди вас, несомненно, есть Шекспиры, «что в песнях душу изливают», но для большинства из нас волшебное искусство риторики не что иное, как правила, правила и еще раз правила.

Это дисциплина. Это — смиренное и добровольное следование гениальным формулам, давно уже выработанным для нас великими мастерами. Мы собрались здесь не для того, чтобы хвалиться друг перед другом или воображать, что мы можем все делать по-новому. Я расскажу вам, и вы, надеюсь, выслушаете с величайшим вниманием то, что я вам расскажу, о решениях, к которым пришли великие мастера в вопросе о высоких тайнах стиля, красоты, лаконизма, стремления к божественному, о правильном соотношении в художественной литературе между анализом и повествованием, описанием и диалогом, о законах разбивки на абзацы, о пробуждении благородных чувств, например, любви и патриотизма, о принятой пунктуации и — ах, черт…