Том 7. Это было - [200]

– …Тьфу, все навыворот, все кверху ногами пошли… Сумасшедшие тщеславные! В Бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите!..

В этих словах Достоевский высказывает свое заветное: кризис, переживаемый человечеством, – религиозный кризис. Вскрик Епанчиной разъясняется резонером Евгением Павловичем, сказавшим по поводу шантажа Бурдовского и К-о, хотевших сорвать с миллионера-«идиота» большие деньги:

«Все, что я выслушал, сводится, по моему мнению, к теории восторжествования права, прежде всего и мимо всего и даже с исключением всего прочего и даже, может быть, прежде исследования, в чем и право-то состоит? От этого дело может прямо перескочить на право силы, то есть на право единичного кулака и личного захотения, как, впрочем, и очень часто кончалось на свете. Остановился же Прудон на праве силы. В американскую войну многие самые передовые либералы объявили себя в пользу плантаторов, в том смысле, что негры суть негры, ниже белого племени, а, стало быть, право силы – за белыми… Я хотел только заметить, что от права силы до права тигров и крокодилов недалеко».

Это, конечно, высказывание Достоевского. Пророчество исполняется на наших глазах!

Все в романе охвачены страстью к наживе, азартом приобретательства. Ни одного светлого лица, разве вот только девушки Епанчины. Они, можно думать, списаны с дочерей генерала Корвин-Круковского, семью которого посещал Достоевский, сделал предложение одной из трех, получил отказ и, раздраженный, осмеянный за что-то сгоряча сказанное, ушел, хлопнув дверью. Он не знал, что младшая, 12-летняя девочка Софья горячо влюблена в него. И вот эта Софья, ставшая знаменитой Софьей Ковалевской, гениальным математиком, совместила с наукой спекуляцию по скупке домов в Петербурге и перепродаже их, как и прочие аферы.

То была вакханалия, захватившая даже «избранное» общество, сказавшаяся у молодежи злостными преступлениями, и не только ради корысти, но и во имя «идеи», как, например, у Раскольникова, в романе «Преступление и наказание», – торжество социально-философского вывода – «цель оправдывает средства».

И вот к таким-то приходит кн. Мышкин. Что мог он сделать, имея лишь «идею» и ничего больше? И роман художественно вскрывает, что высоких слов, пафоса, смирения, кротости и прочих добродетелей недостаточно для исправления сбившейся с пути жизни.

Достоевский как будто намечает, что надо, приводя рассказ князя из швейцарской жизни, как дети смогли воздействовать на взрослых, – «историю бедной Мари». В этой истории князь не остался бездейственным. Он проявил сильную волю и любовь, – его поцелуй Мари! – и случилось чудо возрождения – не только с детьми, но, через детей, и со всей деревней.

В романе князь ни воли, ни любви не проявляет и ничего, конечно, достичь не может. Прекраснодушной проповеди мало. Нужна великая воля и деятельная любовь. Надо начинать с перевоспитания, с детей. О детях много в откинутых вариантах романа.

Достоевский, непроизвольно, сделал попытку дать религиозный роман. Эта попытка повторится решительней в «Братьях Карамазовых», где будут поставлены вопросы не только социальные, а высшего назначения. По его записям видно, что намечался новый роман, с главным героем – Алешей, посланным старцем Зосимой «в мир».

Этот роман мог явиться синтезом нравственно-социального и религиозного романа, новым направлением в искусстве. Преждевременная смерть этому помешала.

Религиозная сущность лишь намечается в «Идиоте», как и кредо Достоевского: «сущность религиозного чувства ни под какие рассуждения, ни под какие атеизмы не подходит». Из странствия по России князь вынес образ русского Христа, как Достоевский вынес его из каторги. В восторге князь кричит Рогожину: «есть, что делать, Парфен! есть, что делать на нашем русском свете, верь мне!»

На чае у Епанчиных, охваченный радостью, что «есть, что делать», князь открывает переполненную счастьем душу:

«Слушайте! неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мне горе и моя беда, если и я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком – и не быть счастливым, что любишь его? О, я только не умею высказать… а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…»

Пафос разрешается припадком и криком «духа, сотрясшего и повергшего» переполненного счастьем несчастного. Эти восторженные и глубочайшие слова мы услышим позднее, в предсмертном наставлении старца Зосимы, в романе «Братья Карамазовы». «Идиот» – преддверие этого романа.

В приведенных словах «идиота» основа – любовь. Любовь… что это такое? В совершенной и священной полноте она определена в первом послании ап. Павла к Коринфянам, гл. 13, ст. 1–8. Как могла удаться князю его «идея»? Любовь предполагает «действие», не слова, хотя бы и вдохновенные, – «если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий». Князь, если и действует, что редко, не проявляет и тени любви. Он невинен, смиренен, кроток, не помнит обид… но любви не проявляет, да и не на чем показать ее, так как он вне действия. Не проявляет любви и к Настасье Филипповне: он только жалость к ней проявляет. Она понимает это и убегает к Рогожину; спасает от себя князя. Понимает и Рогожин, что она любит князя, и потому, что она любит и любит такой любовью, на какую он, дикий, не способен, из мести приводит князя к трупу. Они сообщники, они оба убили, и оба несут наказание за преступление: поражены безумием.