Том 6. Третий лишний - [44]

Пока профессор рассказывал про лиловый сон, летчик извлек из загашника свой персональный пузырь от воблы, опробовал зажигалку, поднес пузырь к носу австралийца, к пузырю поднес огонек зажигалки, и раздался мини-взрыв.

Австралиец хладнокровно открыл глаза, пренебрежительно чихнул и полез на верхнюю койку. По дороге передумал и опять уселся в уголок.

Я все это пишу в свойственной мне, к сожалению, манере панибратства со своими героями. Но прошу помнить, что люди, которые болтают сейчас чепуху и делают глупости в моей каюте, за время работы в Антарктиде установили, например, отсутствие огромного айсберга у основания Антарктического полуострова, который до сего дня числился еще на всех картах; впервые зафотографировали горную цепь Элсуаэра. С самолетов, в туманах, облачности, ветрах и без надежд на какие бы то ни было парашюты. А это самая высокая горная цепь в Антарктиде. Впервые закартировали южную часть этих гор и т. д. и т. п. — это только сезонники со станции Дружная и только толика результатов их работ.

Убедительно прошу держать это в голове.

Когда отсмеялись по поводу взрыва воблиного пузыря под австралийским носом, я спросил, есть ли среди полярников-зимовщиков этакие удивительные, шукшинские чудики, модные ныне заумники, Иваны-дураки?

— Сходите в сто первую каюту. Там водитель вездеходов отчаянный чудила. Всю зимовку менял пайковое пиво на шоколад. Собрал пуд. И везет жене, — сказал летчик.

— Или сходите в пятьдесят вторую. Там такой Журавин. Чуть не потонул, когда на «Сомова» перебирались. Всю зимовку консервированную курицу в завтрак не ел. Три ящика курицы в своем соку через «Сомова» к вам переправлял. Я ему говорю укор. Он: «Не ваше дело. Моя курица. Банка по рубль двадцать. Детишкам везу. Они такой и не пробовали. Пусть попробуют. И никто мне запретить не может!»

Я спрашивал про несколько иных чудиков. Тех, на которых мир стоит. Потому только заметил:

— Длинное путешествие курицы в своем соку совершили: из Питера к Южному полюсу и обратно.

— Нет, длиннее, — сказал Ростислав Алексеевич. — Из Будапешта в Питер, а дальше уже по вашему маршруту.

— Да, — сказал пилот, — каждой курице теперь надо значок выдать: «Участница САЭ в собственном соку»…

Бух, бах! — это теплоход в очередную восьмибалльную волну трахается. И так сильно он это делает, что Коала просыпается.

— Джон, о чем вы больше всего горевали, то есть скучали, тосковали на зимовке?

Он скучал только по хорошему, настоящему мясу, потому что наше мясо не мясо, а… «дрек-биф».

Объяснив это, Джон в один глоток отправил в брюхо жареного палтуса и опять выпал в осадок.

Спрашиваю: ведут ли дневники? Очень редко. И только новички. Мне это обидно слышать: такой материал!

Говорю, что кое-кто из тех, кого мы высадили на Антарктиду, будут вести — я им плешь переел советами и агитацией на эту тему.

Я настырничал с советами вести записки еще и потому, что, как говорится, перед моим внутренним взором часто возникал «матроз» Егор Киселев. Вот и вы попытайтесь увидеть такое кино: часов двенадцать по авралу таскали вы по скользкой палубе мокрые канаты, лазали по обледенелым реям на бог знает какой высоте, вязали рифовые узлы на задубевшей парусине черт знает на какой высоте, крутили кабестаны бог и черт знает на какой качке, жевали потом солонину с сухарями и… не в койку валились, а заклинивались в каком-нибудь закутке-уголке к огарку и писали «Памятник».

«Увидели еще новый остров, кругом ледяные поля и множество разных птиц, особливо больших альбатрозов. Тут была пушечная пальба, и кричали три раза „ура“…»

А вокруг храпели и хрипели в смрадном, отсыревшем кубрике измученные товарищи — парусиновые люльки одна над другой в три этажа. Н-да, это, так сказать, вам не киносценарий на «Олимпии» отстукивать в доме творчества и ругать администрацию за то, что окна плохо замазаны и от них сквозняк сильный…

Теперь представьте себе и цепочку, которая привела на каторгу блестящего офицера Торсона. Это он Егором Киселевым командовал, нагляделся на это быдло и решил, что есть смысл за него живот положить на алтарь отечеству. Нет, недаром, недаром декабристы почти сплошь офицерами были — судьба их с солдатом и матросом тесно переплелась и в сражениях двенадцатого года, и в Антарктидах, а это не на забитого мужичка глядеть из окна помещичьей усадьбы… Ну, а Егор плакал, когда в строю стоял на палубе флагмана на Кронштадтском рейде, а перед ним с капитан-лейтенанта Торсона эполеты и ордена срывали. Ну, а потому и назовем их теперь обоих чеховским словом: подвижники.

Далековато меня унесло — забыл уже, с чего и начал…

Да, говорю обсыхающим пассажирам, что агитировал их сменщиков на ведение дневников с такой энергией, что те обязательно уже сейчас сидят на Молодежной, в Мирном и заносят свой интимный мир на бумагу.

— Зря надеетесь, — сказал летчик. — Какой дурак сам на себя донос писать будет? Не буду же я в каждый полет с собой дневники брать! Значит, какой-нибудь длинный нос обязательно в них залезет.

Неожиданный опять для меня поворот. Думал, от лени не ведут.

— Жить в обществе и не зависеть об общества — дело безнадежное, — прокомментировал Ростислав Алексеевич.