Том 6. Статьи, очерки, путевые заметки - [191]

Скушай, голубчик, ты будешь – сам будешь – вкусней».

В эту минуту умножилось в мире число побледневших людей,

Поднял я мертвую голову – спрятал на сердце. Уловка

Мне помогла. Повторился вопрос и ответ.

«Где ты, головка-мутовка»?

«– Здесь я, под сердцем». – «Ну, съедена, значит», подумал дурак-людоед.

«Значит, черед за тобой», закричало мне Лихо.

Бросились Злыдни слепые ко мне, зашаталась слепая Журьба.

В нежитей черепом тут я ударил – и закипела борьба.

Бились мы. Падал я. Бил их. Убил их. И в замке железном вдруг сделалось тихо.

Вольно вздохнул я. Да здравствует воля – понявшего чудищ – раба.

Мой сон пробудил меня, и я открыл глаза. Ночь была по-прежнему темна. Но на стенах моей комнаты дрожали красные отсветы. Это далекий пожар усилился, и его зарево доходило до меня. Не тревогу, а радость возбудила во мне мысль, что пожар усиливается. Я был в заклятом городе, где мучают и убивают. Каждый дом был злой дом. Каждый дом был черный дом. Пусть все они сгорят, с своей вековой неправдой. Все пусть сгорит, я пусть сгорю, но только пусть этот последний сон исполнится. Великан и нежити должны быть уничтожены. Обиженная мать должна быть отомщенной. Мщения! Мщенья!

Грудь моя дышала легко. Я был не один. Предо мною плясали дрожания красного света, и каждая вспышка была символ, был голос, был знак. Они говорили со мной, и меня увлекали. Входили в меня, как дыхание жизни, веселое светлое. Великан еще жив, и он стоглавый. Как его уничтожить? Как бы об этом узнать? И я сладко заснул, опять, потому что я чувствовал, что сейчас я узнаю.

5

Мне привиделась легкая стройная тень. Она возникла предо мною как наклоненная ко мне. Заглянувши глубоко в мои глаза, она выпрямилась, и снова склонялась ко мне. Точно она была жницей или точно сбирала цветы, которых не видит телесный глаз. Я чувствовал, как от меня отпадает все темное, и светлою как меч делается воля. Я чувствовал странную нежность к этой благоволительной, нежно колдующей тени. И казалось мне, что она похожа на ту измученную, за которую я хотел отомстить, как похожи две сестры, одна – печальная, другая – светлая, и одна до безумья замученная, а другая – полная веселого безумия жизни и мести.

И, желая знать, я спросил, кто она. Светлые во мне запели свирели. – Я тень твоей родной страны, я душа Народной Песни, я мечта и сознательность действия. Я дам тебе два. амулета, светлый и темный. Один возрождает, другой отомщает. Если ты будешь тверд в своей воле, ты вполне разрушишь злые чары. Ты возродишь умерщвленную. Или ты отомстишь за нее. Пусть тучи чернеют – сильнее гроза, полней возрожденье. Пусть ярче горит пожар – он сжигает все старое. Не жалей, себя. Не жалей и других, если они скупо жалеют себя. И к вам принесется молниевзорый Перун. Вы, люди – как змеи. Вам нужно менять свои кожи. Я сказала сейчас тебе – вы люди. Я разделила тебя и себя. Нет, мы одно. Мы вместе, нас много, нас тысячи, нас миллионы, мы волны, мы стоны, мы тучи, мы крики, мы роковая громада, мы молнии. К нам, и нами, и с нами, летит солнцевая колесница. И люди глядят засветлевшими глазами.

От колеса солнцевой колесницы

Небесный огонь долетел до людей,

Факел зажег для умов, в ореоле страстей.

От колеса солнцевой колесницы

Кто-то забросил к нам в души зарницы,

Дал нам властительность чар,

Тайну змеиных свечей,

Для созвания змей

На великий пожар,

На праздник сжиганья змеиных изношенных кож,

Чешуйчатых звений,

Когда превращается старая ложь

И лохмотья затмений,

Во мраке ночном,

В торжествующий блеск самоцветных горений,

Тишина обращается в гром,

И пляшут, с Востока до Запада, в небе, кругом,

Синие молнии, синие молнии, чудо раденья громовых лучей,

Слившихся с дрожью светло-изумрудных, хмельных новизною змеиных очей.

О, праздник змеиный!

О, кольца сплетенных,

Огнем возрожденных,

Ликующих змей!

Мой сон изменился. Я был снова в селе, но не в зимнем, не в осеннем, не в весеннем, – в жгуче-летнем. Я был в жарком Июле, когда Солнце бывает на высшей своей точке. Но Солнца не было видно, потому что небо было затянуто сплошной пеленой, местами темневшей. И в то же время, хоть Солнца не было видно, было то тут, то там светло, и в сердце моем было весело. Я видел внутренность простой избы, но она была как храм – как храм детей Солнца, бронзовых людей Мексики и Перу: внутри было серебро и золото, хоть кровля была соломенная. В этой простой мужицкой избе стояла она, женственный-девственный призрак, она, что назвала себя – душой Народной Песни, – мечта и сознательность действия – Заклинательница гроз. Она смотрела и молча думала, а мысли ее были слышны мне.

Красной калиной покой свой убрав,

Принеся в него много лесных, стреловидных, как будто отточенных, трав,

Я смотрю, хорошо ль убрана моя хата,

И горит ли в ней серебро, ярко ли злато.

Все как и нужно кругом.

Мысли такие же в сердце, сверкают, цветятся огнем.

Сердце колдует.

Что это? Что это там за окном?

Дрогнула молния в небе. Темнеет оно? Негодует?

Или довольно, что в этом вот сердце пожар?

Ветер прерывисто дует.

Гром.

Гулко гремит за ударом удар.

Длится размах грозового раската.

Светится золотом малая хата.

И опоясан огнем,