Том 6. Статьи 1863-1864 - [261]

Новое подтверждение этой мысли я встречаю в действиях некоторых, кашинских дворян на поприще примирения двух никогда не враждовавших сословий.

Не отрицаюсь, я не вижу в этих действиях никакого особенного геройства, однако, как человек мирный, не могу не сказать, что дело примирения двух никогда не враждовавших сословий нравится мне. Присутствуя при таком деле, я никогда ничем не тревожусь, ибо говорю себе: вот люди, которые съехались в одно место, чтобы чрез несколько времени разъехаться по домам! Сверх того, я знаю заранее, что тут непременно будет прекраснейшая еда… Все это гораздо прочнее и благонадежнее, нежели какие-нибудь либеральные словопрения, на которых присутствующие решительно ничем, кроме словесного уксуса, не угощаются.

Далее, в описании либеральных «кашинских торжеств» в журнальном тексте также оказывалось притуплённым острие салтыковской иронии. Так, например, в следующей фразе были опущены слова, набранные курсивом: «Но простодушные дети природы <представители крестьян на кашинском обеде> были до такой степени смущены великостью предстоявшего им подвига, что сами говорить не решились, а поручили это мудреное дело кашинскому помещику Петру Николаевичу Ладыженскому, который таким образом явился дворянским выразителем крестьянских чувств» (стр. 204, строки 5-10).

Большой интерес — прежде всего многозначительным ироническим указанием на эзопову манеру, приобретенную «под влиянием» цензуры, — представляет та замена, которую сделал Салтыков в заключении хроники вместо выброшенного текста о цензуре (от: «но всегда несколько искалеченный» до: «умеренность и употребление» — стр. 221, строка 21 — стр. 222, строки 16–17):

но всегда с некоторыми изъянами.

Сказывают, что в будущем году цензура будет упразднена, но слух этот скорее смущает, нежели радует меня. Во-первых, я привык к цензуре и под влиянием ее приобрел известную манеру писать; следовательно, на первый раз употребление и т. д.

Далее был исключен отрезок фразы: «примется за пропаганду мыслей о содомских увеселениях и вообще» (стр. 222, строки 32–33) и, наконец, текст: «Но, конечно, все эти опасения <…> новым произведением музы» (стр. 222, строка 44 — стр. 223, строка 7) был заменен следующим:

Вот те надежды, которыми я могу поделиться с тобой, читатель, на прощание; расставаясь с тобой, я чувствую необходимость сказать тебе что-нибудь веселое. На этот раз ничего не нахожу веселее нового произведения музы и т. д.

В заключительной для 1863 г., декабрьской хронике Салтыков останавливается на вопросах, которым уделялось много внимания в предшествующих очерках «Нашей общественной жизни», — это положение и характер современной литературы, соотношение идеала и действительности в данный исторический момент и диктуемые им основы «негероической» тактики передовых сил общества, уяснение позиций, политических доктрин и действий враждебного демократии лагеря в пореформенное время.

Ранее данная характеристика «картонной литературы», эксплуатирующей темы и сюжеты «благонамеренности» (мартовская хроника), дополняется в декабрьской хронике анализом других направлений современной беллетристики, а также размышлениями о причинах некоторого «оскудения» художественного творчества в России вообще. Реальное состояние русской литературы корректирует слишком категорические заключения Салтыкова об «этнографическом» характере современной беллетристики. Достаточно назвать увидевшие свет в это время «Отцы и дети», «Что делать?», «Кому на Руси жить хорошо» (первая часть), «Мещанское счастье», «Молотов», салтыковские сатирические циклы и некоторые другие произведения, в которых весьма удачно воссоздавались именно «цельные картины жизни». Вместе с тем необходимо подчеркнуть глубину и меткость многих наблюдений Салтыкова. Во-первых, сюда нужно отнести его суждения о распространившихся в литературе начала 60-х годов очерковых жанрах, разработкой которых занимались писатели-демократы В. Слепцов, Н. Успенский, А. Левитов, Ф. Решетников. Во-вторых, говоря о «дробном», «осколочном» характере литературы, Салтыков объясняет появление в ней этих черт переходным состоянием эпохи, ее незавершенностью, когда «цельность» и «гармоничность» — не реальная принадлежность жизни, а лишь «искомое». Игнорируют это обстоятельство «первейшие агитаторы» Катков, Павлов и Краевский, славословящие эпоху «возрождения», казенные писатели, выдающие за истину «праздные фантазии подкупленного воображения», сочинители «фальшивых», «лживых» антинигилистических романов, наконец, «выдохшиеся и выболтавшиеся литературные авторитеты», смотрящие свысока на «скромных деятелей» демократической беллетристики. В-третьих, в самой литературе, основывавшей прежде и не так давно свою «цельность» на разработке любовных мотивов, сказывается, говорит Салтыков, стремление преодолеть узость и односторонность такого содержания, обратиться к широким социальным запросам, которые диктует человеку меняющаяся историческая действительность. По существу, перед нами первые наброски идеи общественного романа, которую Салтыков подробно изложит и аргументирует пятилетием спустя в «Господах ташкентцах». Честному художнику-современнику Салтыков предназначал роль «собирателя материалов» для этого будущего романа «выводов» и «обобщений».