Двор был крыт наглухо, как строятся в этой полосе Урала, где лесу достаточно. Он ощупью прошел в конюшню, где были лошади, и в темноте начал обряжать старую белоногую кобылу. Лошадь его узнала и любовно терлась о его рукав своей угловатой головой. Захомутав ее, он осторожно вывел из конюшни и запряг в легкие пошевни на высоких копыльях, на каких ездят в горах по глубокому снегу.
«Вот так-то повернее будет, — думал он, стараясь не шуметь. — Чуть што, сейчас и изловим владыку. Ступай, ищи ветра в поле… Не впервой ему от никониан спасаться».
В задней избе продолжалась та же молитва. Заунывное чтение Ефима нарушалось только поправками, которые Ираклий делал наизусть — он знал каноны наизусть.
— …радуйся многих согрешений прощение… радуйся любы всяко желание побеждающи…
Был момент, когда Домна готова была броситься в заднюю избу, пасть в ноги владыке Ираклию и покаяться, но послышались шаги батюшки-свекра, и она убежала в избу. Прилегши на лавку, сна опять превратилась в один слух. «Ах, скоро все будет кончено…» Ее начинала бить лихорадка. Вьюга выла по-прежнему, и по-прежнему слышались голоса, подкрадывавшиеся шаги и чье-то жалобное причитание, как причитают по покойнике. Заслушавшись вьюги, Домна совсем не заметила, как в избу вошел владыко Ираклий, и чуть не закричала, когда он в темноте пощупал ее руками.
— Вставай… — шептал он. — Час уже приспел…
Она поднялась, чувствуя, как зубы выбивают барабанную дробь. Владыко Ираклий положил ей на голову обе руки, что-то шептал, а потом неожиданно поклонился в ноги.
— Прости, жено, мою твердость… Они уже близко… настало время… Не печалуйся, что через тебя принимаю узилище и душевные раны… Иду на великий праздник неистового гонения… Я все знаю… Слышишь? Это за мной пришли…
Одновременно раздался сильный стук в ворота и в окно.
— Уходи скорее… — заговорила Домна. — Батюшка и лошадь запряг… А я их тут задержу.
— От воли божьей не уйдешь…
В избу вбежал испуганный Спиридон Агапыч и потащил владыку за рукав.
— Не нужно… Куда ты меня тащишь? — упирался Ираклий.
— Владыко, не погуби ты нас всех… Из-за тебя вся семья в разор пойдет…
Это доказательство подействовало. Спиридон Агапыч накинул на Ираклия свою шубу и шапку. Они осторожно вышли на двор и пошли к задним воротам, у которых стояла запряженная лошадь.
— Спустись на реку… — шептал хозяин. — А потом поверни направо… там выпадет тебе куренная дорога…
Спиридон Агапыч торопливо отворил ворота и сразу попал в руки четверых мужиков.
— Держи его! — громко крикнул кто-то. — Э, какой здоровущий архирей… Вяжи его, братцы!
— Братцы, да тут два архирея!.. — крикнул другой голос. — Этот совсем маленький…
— Вяжи и его на случай! Да ворота отоприте Пал Митричу… Сразу двух архиреев накрыли.
Через минуту вся передняя изба была занята понятыми и переодетыми стражниками. В переднем углу сидел знаменитый становой Пал Митрич, сухой и жилистый мужчина с рыжей бородой. Он потирал одно колено и говорил совершенно равнодушно:
— Ну и погодка… Настоящая волчья ночь. Который я раз тебя ловлю, владыко Ираклий?
Владыко Ираклий молчал, опустив глаза. Спиридон Агапыч совершенно растерялся. У него тряслись руки и ноги. За ним стоял Ефим и смотрел на станового спокойными строгими глазами.
— Да-да, погодка… — продолжал думать вслух Пал Митрич. — Хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Д-да… Ну, а ты, сахар, что скажешь? — обратился он к Спиридону Агапычу.
— Я его совсем не знаю, ваше высокое благородие… Это какой-то бродяга попросился переночевать.
— Так, так… Ну и погодка. Так ты его счел за бродягу? Отлично… Пожалел, что может замерзнуть? Превосходно, Так и запишем: добрый мужичок Спиридон.
Это издевательство заставило выступить вперед Ефима. Он тряхнул головой и заявил:
— Отец ничего не знает, Пал Митрич. Прикажите меня вязать, мое все дело…
Становой равнодушно посмотрел на него своими по-детски голубыми глазами и, мотнув головой стражнику, лениво проговорил:
— Завяжите и этого сахара узелком…
В ответ послышались глухие рыдания Домны. >{3}
I
Вечер. Накрапывает мелкий осенний дождь, точно просеянный сквозь тонкое сито. По дороге медленно двигаются обозы. Бедные лошадки вязнут в липкой глине и едва тащат тяжело нагруженные телеги.
«И куда это только везут столько товару? — думала Афимья, шлепая по грязи. — Везут, везут, и конца-краю нет… А все в Торговище, на ярманку. Богатые московские купцы наехали теперь».
Идти пешком было тяжело, и Афимья делала частые передышки. У ней захватывало дух. А идти было нужно, чтобы поспеть в Торговище, пока еще на постоялом не заснули. От Притыки до Торговища трактом считалось двенадцать верст. Была и прямая дорога, лугами, но Афимья ночным делом боялась идти по ней: долго ли до греха, ярмарочное время, еще обидят как раз, а по тракту народ день и ночь валом валит. Собственно, Афимья боялась не за себя — что с нее взять, больной и старой, а за таскавшуюся за ней дочь, Соньку.
— Устала, Сонька? — спрашивала Афимья время от времени, и в ее голосе звучала какая-то боязливая нежность.
— Есть хочу, мамынька…
— Ну, придем на ярманку, там у тетки Егорихи перекусим… Даст чего-нибудь. У них теперь всего достаточно…
