Том 6. Рассказы, очерки. Железный поток - [51]

В смрадном, густом воздухе напряженно горели электрические лампочки. И по бледным мертвенным лицам стекал клейкий пот.

Тут у меня был приятель, наборщик Селиванов. Мы с ним условились идти на массовку.

В глубокой балке уже чернел народ.

Молодой человек, с измученным лицом, в очках, говорил, опираясь о плечи товарищей, все, что в этих случаях полагается: «классовое самосознание», «идеология», «эволюция» и пр. Его слушали упорно и тяжело, опустив головы и глядя в землю.

Потом товарищи подняли на плечи маленького, живого, с ястребиным носом металлиста в картузе.

Он набрал побольше воздуху и закричал:

– Так что, товарищи, сегодня мы празднуем. А по какому случаю? Позвольте узнать, а почему такое попы понаделали себе праздников на цельный год? Рождество празднуем – родился. Крещение празднуем – крестился. Пасху празднуем – воскрес. Да кто такое? Христос. Ну, так что ж? А потому, собственно, мир сотворил, твердь небесную, воды и океаны, всякое зверье, Адама с Евой, блох, вшей, ехидну и всякую другую нечисть. А на седьмой день почил, устал, стало быть. Вот оно в чем дело – сотворитель. Экая невидаль – Адама с Евой! Это всякий дурак не хуже. А то еще вшей. Да они и так нас заели. На кой ляд они нам! А между прочим, празднует весь мир, потому – сотворители… Но позвольте узнать: в каком же разе рабочий класс? Али он сложа ручки сидел? Али он ел, пил задарма? А?

Он вызывающе посмотрел на всех, – и головы, тяжело и упорно слушавшие, глядя в землю, поднялись, и глянули все глаза на него.

– Нет, братцы, рабочий класс в поте лица своего сотворитель, не покладаючи рук! Некогда ему почивать ни иа седьмой, ни на четырнадцатый, ни на двадцать восьмой день; некогда, – бесперечь в работе. И не то, что там Адама с Евой. А сами знаете, Асмоловская фабрика всю Россию табаком оделяет. Шерсть отсюда не только к нам, – за границу идет. А машины, а железо, а бумага! Масло, хлеб? Гляньте-ко, вон они, трубы, фабрики, заводы, вагоны, паровозы. Кто все это творил, творит, будет творить? Рабочий люд! Бесперечь, без передышек… Вот настоящий сотворитель, без обману, без фальши. Так как же его не праздновать? Вот и празднуем великого Первого мая: дескать, день сотворителя всего, чего видим кругом, чем весь народ от мала до велика дышит. То-то оно и есть!

– Верно! Правильно!.. – весело загудело кругом, – и хмурые очи блеснули живым блеском, оглядывая друг друга.

– Опять же, братцы, неправильно, что мы тут с вами стоим, и все тут. Куда наша железная дорога пошла? На Таганрог, на Синельниково, на Екатеринослав. А потом? На Волочиск, на Львов, на Вену, Париж, Берлин, Мадрид, Рим. А там перекинулась по Англии, а там – по Швеции. А там опять – Питер, Москва. А там – через всю Сибирь. А там – по Японии. А там – по Америке. Тьфу, будь ты неладен, аж голова пошла кругом…

Он снял картуз и отер мокрые от пота волосы.

– Не мы же с вами все это протянули. А кто же? А такие же, как мы с вами, трудящие: французы, негры, англичане, китайцы, турки, немцы – все, сколько ни есть на земле трудящего люду. А сколько по железным дорогам, на пароходах во все страны везут со всех сторон всякой всячины – еды, одежды, машин, ножички там разные, ложки… Это кто? Все он же, сотворитель, трудящий! Так как же мы одни свой праздник будем праздновать? А они будут в стороне?! Пустой рот жевать… Так гаркнемте, братцы, что есть мочи, аж чтоб глотки у нас полопались, гаркнем…

Он яростно сорвал с головы картуз и заревел неслыханным, нечеловеческим голосом:

– Пролетарии всех стран, соединя-а-а-йтесь!

Толпа грозно притиснулась к нему самому, и из глинистой балки рванулось к сияющему небу:

– …стра-ан соединя-а-йтесь! Уррра-а!..

А уж там, наверху, на самом обрыве, отчаянно махали платками:

– Казаки!..

Оратор надел картуз и сказал деловито:

– Ребята, не попадайтесь никто!..

Балка сразу опустела. В земле глухо отдавался приближающийся лошадиный топот.

Кто-то дернул меня. Я оглянулся – Селиванов.

– Чего губы распустил. Сам в лапы лезешь! – сказал он злобно, почему-то переходя на «ты».

Мы побежали вверх по балке, свернули в другую бал очку поуже, с невысокими, но совершенно отвесными стенками. Селиванов вскарабкался. Полез и я, а из кармана вывалился и покатился на дно пакет с завтраком. Я знал – целый день придется ходить на голодные зубы, а в столовку решил не ходить: сегодня везде будет полно шпионов, черт с ними…

Я опять спустился и поднял пакет. Наверху Селиванов, припав к земле, шипел:

– Лезь, идол!.. Раскоряка… Давай сюда… У меня тоже.

Он сунул мой пакет в карман пиджака, и мы, пригнувшись, что есть силы, побежали к видневшемуся невдалеке саду. Перемахнули через плетень и вздохнули среди деревьев. Выбежали высокие черноротые, с доброго волка, собаки и принялись за нас.

– Это хуже казаков. Утекай!..

И Селиванов понесся пуля пулей, только полы пиджака отчаянно трепались, и собаки все норовили их поймать.

Рыжий мужик в красной рубахе навыпуск, икая, науськивал, хотя сад был пустой:

– Бери, бери, бери их!.. Кусь, кусь!..

А собаки вдруг странно замолчали и стали лаять только тогда, когда мы перескочили другой плетень.