Том 6. Рассказы, очерки, сказки - [98]

Чистые, настоящие, или просто детские, Каникулы, с этимологической точки зрения — никакие не праздные дни; нет в них никакой праздности, а, напротив, есть деятельная и сосредоточенная полнота. Главное, этим еще не доказано, что школа для ребенка — мучение и тяжкий изнурительный труд; это говорит скорее о том, что школа в глазах малыша — лишь чудовищная трата времени, которое можно было бы использовать куда лучше и интереснее. Насколько мне помнится, сам я в школе (кроме так называемой школы жизни) скорее изнывал от скуки, чем перенапрягался сверх меры. Самое глубокое наслаждение в каникулы — это как раз удовольствие необязательности дела; великое блаженство свободы.

Правда, и во время Чистых Каникул остается куча распоряжений насчет того, что можно, а чего нельзя; к примеру, нельзя есть зеленые груши или таскать за хвост кошек. Но зато заметно убыло распоряжений, предписывающих, что должно делать. Не нужно идти в школу. Не нужно сидеть тихо. Не нужно писать домашние задания. Не нужно почти ничего; а можно почти все, кроме того, что не позволено. Нежданно-негаданно вокруг образуется вольный простор для разных затей и бесчисленных интересов; в каникулярном мире больше места, больше пространства, больше увлекательных дел и открывающихся возможностей. Попросту говоря, мир каникул не обужен приказами, что нужно и должно делать. Вольный простор — это тебе не пустой простор, напротив, он полон вещей и событий, изобилует содержанием и обширностью интересов. Вольный простор, простор Чистых Каникул — безграничен, хоть и простирается не дальше угла нашей улицы либо забора нашего сада.

Другая великая радость настоящих каникул — это использование Времени. Каникулярное время не раздроблено и не измельчено указаниями о том, что делать в эту и следующую секунды; в нем нет расписания занятий, есть лишь неделимый и нескончаемый бег времени с утра до самой ночи. Каникулярный день состоит не из часов, но из чистой протяженности и непрерывного течения. Он безбрежен и притом полон потаенных бухт, как все еще не разведанное озеро; его не проплывешь и за день, а завтра, ребята, глазу откроется новая гладь времени, и конца ему не видать. Это время более обширно и необозримо, чем любое другое; сколько бы мы ни прожили, нам никогда больше не придется жить во времени, столь же необъятном; сколько бы мы ни прожили — никогда уж не доведется нам проводить время так, само по себе, время в его величии и славе, как это бывало в дни детских каникул.

Взрослый давно уж не получает такого удовольствия от своих отпусков; тщетно будет он искать утраченные Чистые Каникулы на морских берегах или горных вершинах. Сдается, что взрослые уже не получают былого ни с чем не сравнимого удовольствия от ничегонеделания и свободы; и разве не видим мы, как повсюду на свете взрослые делают все возможное, чтобы мир состоял из одних обязанностей и распоряжений? По каким-то причинам с возрастом люди во многом утрачивают понимание того, какая прекрасная вещь свобода; она уж не доставляет им прежней радости, а что до наслаждения величием и славой Времени, — на это они больше не способны. Для них уже не существует таких Чистых Каникул, когда бы не ощущали они остро и мучительно: боже, как быстро бежит время!

1937

Воскресный день на городской окраине

Я бы хотел играть на гармонике или на шарманке, чтобы выразить мои чувства музыкой, ибо воскресенье на пражской окраине и впрямь звучит, как этакая полифоническая музыка, издали, с одной стороны, сопровождаемая корнет-а-пистоном и граммофонами, а с другой — вздыхающими, завывающими, тягучими, взвизгивающими, блеющими, воркующими, басящими и вторящими звуками, которые заключены в плебейских инструментах. Выглядело бы это до ужаса сентиментально и чудовищно банально; один голос исполнял бы затасканную песенку, а другой — любовную серенаду. Тут следует заметить, что я не учел еще открытых кафе и танцулек, иначе мне понадобился бы целый оркестр.

Воскресный день на окраине делится на четыре пояса. Первый — самый край города, неподшитая кромка со свалками и мусорными кучами, старыми домишками, пустырями и полем, вклинившимся меж только что построенных зданий, с оградами и ремонтными мастерскими, с колониями палисадников и вагонами, использованными под жилье, с железнодорожными насыпями, белыми козами — и кучей детей; в воскресный полдень здешний люд выбирается на свет божий, посиживает на порожке, почитывает газеты, пасет коз, греет на солнышке свои немощи, присматривает за детьми и слушает, как бранятся соседи. Люд этот не ходит ни на прогулки, ни на экскурсии — так же как деревенские жители не ходят в воскресенье в поле или в лес; их воскресенье — неторопливое, крестьянское, домоседское. Лишь любители-садоводы копошатся на своих крошечных наделах, вскапывают и утюжат газоны, размечают их шнуром и сажают рассаду в нежные ямки; всюду уже обнажили свои зеленые шпаги ирисы, как оглашенные цветут тюльпаны, кивают первыми кистями молодые кусты сирени. А с вечерней поливкой наступает серьезный момент, когда садовый люд усаживается на свои лавочки и радуется тому, что еще он посадит в будущее воскресенье.