Том 6 - [215]

Однодум

Печатается по тексту: Н. С. Лесков, Собрание сочинений, т. 2, СПб., 1889, стр. 6-43 (цикл «Праведники»). Впервые — «Еженедельное новое время», 1879, 20 сентября, № 37–38, 27 сентября, № 39. Перепечатывалось в сборнике рассказов Лескова «Три праведника и один Шерамур», СПб., 1880, стр. 13–58, и изд. 2-е, СПб., 1886, стр. 13–58.[105]

Рассказ был написан в значительной части летом 1879 года в Дубельне (А. Лесков, Жизнь Николая Лескова, стр. 376).

Повесть открывает собою цикл о «русских праведниках» («Кадетский монастырь», «Несмертельный Голован», «Человек на часах», «Инженеры-бессребреники», «Левша», «Шерамур», «Очарованный странник» и др.), которых Лесков неоднократно, по его собственным словам, встречал в жизни. Лесков указывал своему будущему биографу А. И. Фаресову, что обличительная сторона его творчества «самое слабое… сила моего таланта в положительных типах. Я дал читателю положительные типы русских людей… Эти «Однодумы», «Пигмеи», «Кадетские монастыри», «Инженеры-бессребреники», «На краю света» и «Фигуры» — положительные типы русских людей» (А. И. Фаресов. Против течений, СПб., 1904, стр. 381).

«Однодум», как и некоторые другие рассказы этого цикла, имеют в основе реальные прототипы, и едва ли есть надобность считать, как это делал А. Н. Лесков, что «исток жажды и рвения Лескова» лежит в «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголя (XV. «Предметы для лирического поэта в наше время»). См. примечания к изданию: Н. С. Лесков, Избранные сочинения, М., Гослитиздат, 1946, стр. 455.

Прототипом героя настоящей повести является солигаличский квартальный. В воспоминаниях лексикографа Н. П. Макарова читаем: «Во время моей первой отставки в 1834 и 1835 году я жил у моего дяди Мичурина, в его имении в полутора верстах от Солигалича, и хорошо знал чудака Рыжова, этого воплощения высокой честности и бескорыстия и героя рассказа г. Лескова» («Мои семидесятилетние воспоминания…», ч. I, СПб., 1881, стр. 46). «Однодум» встретил более или менее положительный отзыв «Дела» (1880, № 5, стр. 141–146, без подписи), горячее одобрение «Нового времени» (1880, 2 ноября, № 1682, стр. 4, без подписи) и «Исторического вестника» (1880, № 6, стр. 383–385, А. П. Милюков) и отрицательный отзыв <Н. Ф. Баж>ина в «Русском богатстве»: «От «Однодума» веет холодом. Когда всмотришься в Рыжова попристальнее, когда вдумаешься поглубже в его жизнь, то невольно приходишь к тому заключению, что он слишком уже ушел в себя, слишком уж заботится о своей собственной чистоте душевной, т. е., в сущности, о себе…Невольно поднимаются один за другим вопросы: есть ли у его сердце? Дороги ли ему хоть сколько-нибудь окружающие его грешные, заблуждающиеся души?» (1880, № 5, стр. 74).

В первоначальном журнальном тексте рассказу «Однодум» предшествовало общее заглавие: «Русские антики. (Из рассказов о трех праведниках)». После заглавия следовало общее предисловие ко всему циклу. В сборнике «Три праведника и один Шерамур» (1880–1886) это предисловие в оглавлении названо — «От автора к читателю», в собрании сочинений 1889 года в оглавлении оно имеет название «Предисловие». Так как циклы Лескова в настоящем издании не сохранены, воспроизводим его в примечаниях.

<ПРЕДИСЛОВИЕ>

Без трех праведных несть граду стояния.

При мне в сорок восьмой раз умирал один большой русский писатель.[106] Он и теперь живет, как жил после сорока семи своих прежних кончин, наблюдавшихся другими людьми и при другой обстановке.

При мне он лежал одинок во всю ширь необъятного дивана и приготовлялся диктовать мне свое завещание, но вместо того начал браниться.

Я могу без застенчивости рассказать, как это было и к каким повело последствиям.

Смерть писателю угрожала по вине театрально-литературного комитета, который в эту пору бестрепетною рукою убивал его пьесу. Ни в одной аптеке не могло быть никакого лекарства против мучительных болей, причиненных этим авторскому здоровью.

— Душа уязвлена, и все кишки попутались в утробе, — говорил страдалец, глядя на потолок гостиничного номера, и потом, переводя их на меня, он неожиданно прикрикнул:

— Что же ты молчишь, будто черт знает чем рот набил. Гадость какая у вас, питерцев, на сердце: никогда вы человеку утешения не скажете; хоть сейчас на ваших глазах испущай дух.

Я был первый раз при кончине этого замечательного человека и, не поняв его предсмертной истомы, сказал ему:

— Чем мне вас утешить? Скажу разве одно, что всем будет чрезвычайно прискорбно, если театрально-литературный комитет своим суровым определением прекратит драгоценную жизнь вашу, но…

— Ты недурно начал, — перебил писатель, — продолжай, пожалуйста, говорить, а я, может быть, усну.

— Извольте, — отвечал я, — итак, уверены ли вы, что вы теперь умираете?

— Уверен ли? Говорю тебе, что помираю!

— Прекрасно, — отвечаю, — но обдумали ли вы хорошенько: стоит ли это огорчение того, чтобы вы кончились?

— Разумеется, стоит; это стоит тысячу рублей, — простонал умирающий.

— Да; к сожалению, — отвечал я, — пьеса едва ли принесла бы вам более тысячи рублей, и потому…

Но умирающий не дал мне окончить: он быстро приподнялся с дивана и вскричал: