Цывенко совершенно убедился и, наклонив киот, показал супруге тонкую гнилую веревку. Взяв в другом месте, он оторвал еще кусок и покачал головой,
— Грехи наши… Не догадались… Как еще держалась, в самом деле, удивительное дело! Милость владычицы, что не зашибла никого…
Это естественное объяснение разгоняло страх. Мавра Максимовна перестала всхлипывать, задыхаться и хвататься за грудь.
— Вот спасибо вам… Вы люди ученые, авось лучше знаете… — заговорила она, просветлев. — Цывеночка мой, может, и вправду помилует владычица? А?
Ночные страхи улетали из спаленки этих простодушных людей, и я уже праздновал победу, как вдруг дверь от нашей комнаты внезапно раскрылась, и в темном четырехугольнике появилась мрачная фигура Василия Ивановича.
Нужно сказать, что к этому времени Василий Иванович даже для меня окончательно определился, и я нашел, что самая «циничная» характеристика Ардалиона — только горькая правда. Между прочим, он еще два раза ухитрялся получать деньги без нашего ведома и каждый раз прокучивал их с приятелем чиновником, после чего приходил делить с нами нашу нужду.
В это утро он как раз пришел после такого случая. Пытался вновь разыграть драму, но даже и я отнесся к этой попытке более чем холодно.
«Ахтерщик», — припомнилось мне замечание Горицкого, и я весь день не обращал ни малейшего внимания на глупые стоны похмельного Васьки. Васька отсыпался весь день, был в Katzenjammer'e[4] и дулся на своей постели, порой язвительно ворча про себя какие-то ехидные замечания по нашему адресу. Теперь он стоял в темном четырехугольнике двери, освещенный лампой. Он был в одном белье и в туфлях на босу ногу, задрапированный, как в мантию, в пестрое лоскутное одеяло. Казалось, он нарочно принимает величаво-зловещую позу. Лицо у него было дряблое, измятое, нос обвис, углы губ мрачно опущены книзу.
— Нет… Што уж тут обольщаться, — заговорил он замогильным голосом, точно тень отца Гамлета, — у нас в семье был такой же случай: так же вот в полночь как гр-ро-мыхнет, знаете ли, семейный киот, а наутро хозяйка приказала долго жить… Бывают, я вам скажу, бывают таинственные предзнаменования… Много есть на свете, друг Горацио… Конешно, есть люди, которые и в бога не верят… — прибавил он, очевидно приноровляясь к Цывенкам…
Мавра Максимовна испуганно подняла брови и вдруг опять схватилась за грудь. Я задрожал от гнева и крикнул своему бывшему кумиру:
— Замолчи, болван!..
Васька с удивлением взглянул на меня, но тотчас же повел плечом, задрапировался плотнее в свою мантию и сказал:
— Што ж, ругательство — не доказательство. Хотите, Мавра Максимовна, верьте, хотите нет, а я вам говорю: не к добру это, нет-с, не к добру, не к добру…
И, театрально повернувшись, он вышел, волоча за собой длинное одеяло. Гриневецкий весело захохотал, и этот смех рассеял опять испуг Мавры Максимовны. Она повернулась к двери и запальчиво сказала вдогонку:
— Не верю я тебе, Василий Иванович… Неправда. Они больше тебя знают… Аны, вишь, ходят, учатся… А ты все дома отлеживаешься да Ваську мово мучаешь…
И, повернувшись к нам, она заговорила горячо:
— Злой он, нехороший… Приучил Ваську мово гитару слушать. А теперь гляжу — что такое: как гитару заслышит, так куда попало и порскнет: намедни в форточку выскочил… А это он, Василий Иванович, забавляется, Васеньку мово мучит: зажмет голову, да и щиплет… Что, скажешь, не правда, что ли?
Цывенко повернулся к двери, и усы его свирепо ощетинились. Но через минуту-другую из нашей комнаты послышался храп Васьки… А скоро и все успокоилось на нашем чердаке.
Я долго не мог заснуть. Мне было горько и обидно: как я мог так долго обольщаться! В сущности, я был юноша неглупый и не лишенный наблюдательности, но мое воображение легко подкупалось предвзятыми представлениями… Как прежде — в случае с Теодором Негри, — образ Васьки для меня раздвоился. Где-то на заднем фоне сознания рисовался Васька пьяница и сознательный обманщик, бесчестно заманивший Настю, но я не хотел, чтобы этот образ выступил на первый план, потому что полюбил создание моего воображения… А Васька по какому-то инстинкту актера угадывал мое настроение и играл соответственную роль. Только в последние недели стал явно сбиваться с тона: то щеголял кощунством, называя бога Тамерланом, то теперь говорил о «знамениях»…
На следующий день произошла тяжелая сцена. Васька, засунув руки в карманы, ходил размеренными шагами из угла в угол нашей комнаты, а я сидел за столом и высказывал ему горькую правду, мстя за свои прежние увлечения.
— Ты с первого дня играл роль, — говорил я. — Ты только прикидывался, что сопоставляешь статистику населения с законами… Ты лгал всем: и словами, и молчанием… Ты совсем не жалел Горицкого, не обращался с словом убеждения к роговской компании, а напрашивался на выпивку, и тебя поделом прогнали в шею…
Васька продолжал невозмутимо шагать из угла в угол и с поражавшим меня самодовольством подавал реплики:
— Ну што ж… Пусть актер… Все люди до известной степени актеры… Не обольщаюсь: не больно и умен… Сократ сказал: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Не считаю себя умнее Сократа…
