Том 6. Эссе из сборника «On Grief and Reason» - [153]

14

Я замечаю, что в мои слова просачивается прошедшее время, и не знаю, следует ли мне с этим бороться. Он умер 16 июля, сегодня 5 августа. И все же я не могу думать о нем в итоговых категориях. Что бы я ни сказал о нем, будет предварительно или односторонне. Определения всегда неполны, и его способность ускользать от них в возрасте восьмидесяти шести лет не удивительна, даже если я застал из них лишь одну четверть. Почему-то легче сомневаться в собственном присутствии, чем поверить, что его не стало.

Наверное, потому, что мягкость и благожелательность долговечнее всего другого. При том, что у него они отличаются особой закалкой, ибо были рождены в угрюмую, жестокую — «или— или» — эпоху. Как минимум, его манера поведения, в стихах и в жизни, судя по всему, была в той же степени результатом выбора, что и темперамента. В слюнтяйские — вроде нынешних — времена человек, в особенности писатель, может позволить себе быть брутальным, тощим и злющим и т. п. Более того, в слюнтяйские времена писатель практически вынужден торговать чернухой и отбросами, иначе никто не купит. При Гитлере и Сталине идешь другим путем… Ох уж, эти брутальные дарования для массовых тиражей! Столь многочисленные, столь ненужные, купающиеся в деньгах. Одно это может вызвать ностальгию по тридцатым и внести хаос в ощущение сродства. В конечном счете, однако, в жизни, как и на бумаге, — в поступках, как и в эпитетах, — важно лишь то, что помогает тебе сохранить человеческое достоинство. Мягкость и благожелательность помогают. Уже по одному этому он остается — и будет оставаться — осязаемым. С каждым днем — все больше и больше.

15

Безотносительно к моим замысловатым фантазиям (сродство, духовная семья и пр.), мы с ним прекрасно ладили. Отчасти это объяснялось совершенной непредсказуемостью хода его мысли и ее поворотов. На людях он всегда блистал остроумием — не столько ради окружающих, сколько потому, что был органически не способен на банальность. Расхожая идея слетала с его уст лишь для того, чтобы к концу фразы от нее остались пух и перья. При этом себя он тоже не стремился развлечь: просто его речь пыталась не отстать от непрерывного бега мысли и потому нередко оказывалась непредсказуемой для него самого. Принимая во внимание его возраст, прошлое на удивление редко служило ему темой, намного реже, чем настоящее или будущее, по которому он был великий спец.

Отчасти, думаю, это объяснялось родом занятий. Поэзия — колоссальная школа неуверенности и неопределенности. Никогда не знаешь, стоит ли чего-нибудь сделанное тобою, и еще менее того — сможешь ли сделать что-то стоящее завтра. Если это тебя не сломает, то через какое-то время неуверенность и неопределенность становятся твоими ближайшими друзьями, и ты только что не начинаешь наделять их автономным сознанием. Потому-то, подозреваю, его всегда так интересовало будущее — стран, отдельных людей, культурных тенденций: он словно бы пытался заранее предусмотреть все возможные ошибки, но не для того, чтобы в итоге их избежать, а чтобы лучше узнать тех самых своих ближайших друзей. По этой же причине он никогда не распространялся о своих достижениях, впрочем, как и о злоключениях.

16

Все это может создать впечатление, что он был свободен от честолюбия, лишен тщеславия. И впечатление это, мне кажется, будет в общем и целом верно. Помню, как однажды, много лет назад, мы со Стивеном выступали с чтением стихов в Атланте, штат Джорджия. Точнее, мы собирали деньги на «Индекс цензуры» — журнал, который, насколько я понимаю, был по существу его детищем и судьба которого, не говоря о проблеме цензуры, глубоко его волновала.

Нам предстояло провести на сцене около полутора часов; мы сидели в комнате за кулисами, перебирали свои листки. Обычно, когда в программе выступают два поэта, сначала сорок пять минут подряд читает один, потом сорок пять минут — другой. Чтобы дать публике достойное о себе представление. «Я — важная птица», — вот основная идея. Тут Стивен поворачивается ко мне и говорит: «Иосиф, почему бы нам не почитать по пятнадцать минут, а потом сделать перерыв на вопросы и ответы, а потом снова почитаем по пятнадцать минут? Так они не заскучают. Что вы об этом думаете?» «Здорово!» — отвечаю я. Потому что так оно и было. Это придавало нашему предприятию характер развлечения. Чем, прежде всего, и является чтение стихов — а не поводом для самоутверждения. Это спектакль, театр, особенно когда речь идет о сборе средств.

Дело было в Атланте, штат Джорджия, США. Где публика, даже исполненная самых добрых намерений, знает микроскопически мало о своей, американской, поэзии, не говоря уже о британцах. Схема, которую он предложил, не укрепила бы его репутацию, не помогла бы продаже его книг. То есть думал он при этом не о своей выгоде и к тому же ничего тематически актуального не читал. Я не могу себе представить ни одного из его американских собратьев (в особенности его возраста), который сознательно бы обделил себя — в интересах дела или ради публики. В зале было человек восемьсот, а то и больше.

«Подозреваю, что американские поэты так легко рассыпаются на куски, — не раз говорил он (имея в виду знаменитых самоубийц из нашего цеха), — потому что в Америке очень высокие ставки. В Великобритании никому никогда столько не платят, и национальная репутация — вещь немыслимая, хотя страна намного меньше». Потом он хмыкал и добавлял: «На самом деле — как раз из-за этого».