Том 5. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне - [159]

Сенека, Мела, Лукан, Галлион погибли вместе с сообщниками Пизона. Философ Сенека успел к тому времени уже состариться. Тацит не был свидетелем его смерти, но нарисовал ее картину. От него нам известно, что наставник Нерона в ванне вскрыл себе вены, и его молодая жена Паулина пожелала умереть вместе с мужем такой же смертью. По велению Нерона, ей перевязали на запястьях вены, которые она успела вскрыть. Паулина осталась в живых, но навсегда сохранила смертельную бледность. Тацит рассказывает, будто юный Лукан, подвергнутый пытке, донес на собственную мать. Если даже допустить достоверность этого подлого поступка, его следует приписать прежде всего жестокости пыток. Но есть все основания не верить этому слуху. Пусть муки вырвали у Лукана имена нескольких заговорщиков, но имени Атиллы он не называл, ибо она не подверглась преследованиям, хотя в те времена слепо верили всякому оговору.

После смерти Лукана Мела как-то слишком уж торопливо и охотно вступил во владение имуществом сына. Некий друг молодого поэта, который, без сомнения, сам жаждал получить это наследство, выступил обвинителем Мелы. Утверждали, будто отцу Лукана было известно о заговоре, и состряпали подложное письмо поэта. Нерон, прочитав это письмо, отослал его Меле. По примеру своего брата и многих других жертв Нерона, Мела вскрыл себе вены, завещав внушительную сумму денег вольноотпущенникам императора, чтобы сохранить остальное для несчастной Атиллы. Галлион не захотел пережить своих братьев; он наложил на себя руки.

Так трагически погибли эти приятные и просвещенные люди. В моем рассказе двое из братьев — Галлион и Мела — беседуют в Коринфе. Мела часто путешествовал. Сын его, Лукан, еще ребенком побывал в Афинах в ту пору, когда Галлион был проконсулом Ахеи. Вот почему я мог с полным правом предположить, что Мела жил тогда в Коринфе, в обществе своего брата. Я предположил также, будто два молодых римлянина знатного происхождения, а также философ, принадлежавший к ареопагу, составляли ближайшее окружение проконсула. И в этом я не допустил особой вольности, поскольку наместники, прокураторы, пропреторы, проконсулы, которым император и сенат поручали управление провинциями, постоянно держали при себе отпрысков знатных семейств, учившихся у них вершить государственные дела, а также людей изощренного ума, подобных моему Аполлодору, по большей части вольноотпущенников, исправлявших при римских вельможах должность секретаря. Наконец я счел возможным допустить, что в тот самый час, когда апостол Павел был приведен в римское судилище, проконсул и его друзья непринужденно беседовали на различные темы — об изящных искусствах, о философии, о религии, о политике — и сквозь их разностороннюю любознательность проглядывала непрестанная озабоченность грядущим. И в самом деле вполне допустимо, что в тот день, как и в любой другой, они тщились проникнуть в будущие судьбы Рима и мира. Галлиона и Мелу справедливо относили к наиболее возвышенным и свободомыслящим умам их времени. Умы такого размаха склонны, как правило, искать в настоящем и прошлом истоки будущего. У людей самых ученых и знающих, какие мне только известны, — у Ренана, у Бертло[264], я наблюдал постоянное стремление в ходе беседы предаваться утопическим раздумьям и научным пророчествам.

— Стало быть, — заметил Жозефен Леклер, — перед нами один из наиболее просвещенных людей своего времени, искушенный в философских рассуждениях, понаторевший в ведении дел, и при этом человек свободомыслящий, с настолько широким кругозором, какой только мог быть у римлянина; я говорю о Галлионе — брате философа Сенеки, красы и светоча своего века. Его тревожит будущее, он стремится осмыслить движение, увлекающее мир, угадать судьбу Империи и богов. И в это время исключительная удача сталкивает его с апостолом Павлом; будущее, к которому устремлены помыслы Галлиона, проходит перед ним, а он и не подозревает об этом. Какой необычайный пример слепоты, поражающей, перед лицом нежданных откровений, самых просвещенных, самых проницательных людей!

— Прошу вас не упускать из виду, любезный друг, — заметил Николь Ланжелье, — что Галлиону не легко было разговаривать с апостолом Павлом. Я не представляю себе, как они могли бы обмениваться мыслями. Святой Павел говорил настолько неясно, что даже люди одного с ним образа жизни и одного строя мыслей с великим трудом понимали апостола. С человеком просвещенным ему никогда в жизни не приходилось беседовать.

Павел был совершенно не подготовлен к тому, чтобы излагать собственные взгляды и следить за ходом рассуждений собеседника. Он ничего не смыслил в греческой науке. Галлион же, привыкший вести беседу с людьми образованными, всегда прибегал к доводам рассудка. Он был незнаком с изречениями раввинов. Что могли сказать друг другу два этих человека?

Это не значит, что еврей вообще был лишен возможности разговаривать с римлянином. Свойственная Иродам[265] манера изъясняться нравилась Тиберию и Калигуле. Иосиф Флавий и царица Береника вели речи, любезные разрушителю Иерусалима Титу[266]. Мы отлично знаем, что среди евреев всегда находились люди, бывшие в чести у антисемитов. То были вероотступники. Но Павел был пророком. Этот пылкий и гордый сириец, презиравший земные блага, алкавший бедности, видевший в оскорблениях и унижениях свою славу, полагавший радость в страдании, умел только возвещать о своих пламенных и мрачных видениях, о своей ненависти к жизни и красоте, о своем нелепом гневе, о своем неистовом милосердии. Помимо этого, ему нечего было сказать. По правде говоря, я думаю, что он мог бы сойтись во мнениях с проконсулом Ахеи только в одном случае — если бы речь зашла о Нероне.