Том 5. Рукопись, найденная в ванне. Высокий замок. Маска - [51]

Красные, орущие лица покачивались перед глазами. Мне казалось, что Барран, прядая ушами, подает какие-то знаки крематору, но это мне, должно быть, привиделось: оба были слишком навеселе. Семприак вдруг схватил чужую рюмку, опустошил ее, швырнул об пол и встал. Водка пополам со слюной стекала по рыжим усам.

— Ну и красавчик! — кричали ему. — Господа! Внимание! Обличье высшего разряда! Повышение ему, повышение!

— Молчать!!! — запищал, страшно бледнея, крематор.

Он покачивался, не мог отыскать равновесия — широко расставленными руками оперся о стол, прокашлялся и, щеря беличьи зубы, с лицом, ослепленным слезами, затянул:

— О юность моя! О детство святое и ты, дом мой родимый! Где вы?! Где я, прежний, прадавний... Где маленькие мои ручонки с пальчиками розовенькими, крохотными, с ноготочками сладостными... ни одного не осталось! Ни одного... Прощайте... Плюю... нет: блюю...

— Перестань!! — резко бросил Барран. Он что-то вынюхивал своим плоским, огромным носом. Смерил глазами молодого человека, сидевшего рядом, и, приложив к его рту полную бутылку, зашипел: — Ты не слушай, что он говорит! — и придержал его голову.

Бутылка быстро опустошалась. Бульканье, которое издавал пьющий, было единственным звуком в наступившей вдруг мертвой тишине. Крематор, с прищуренными глазами наблюдавший за снижением уровня жидкости, кашлянул и продолжил:

— Ужель отвечаю я за ручищу мою неуклюжую? За носище? За пальчище мой? За зубище? За скотство мое? Вот я пред вами, изнасилованный бытием...

Он умолк: что-то вдруг изменилось. Худой, вынимая опорожненную бутылку изо рта юнца, который обмяк у него на руках, произнес трезвым, спокойным голосом:

— Хватит.

— Э? — буркнул апоплектик. Наклонился над полулежащим, оттянул у него поочередно веки и заглянул в зрачки. Похоже, осмотр его удовлетворил, и он небрежно отпустил тело; оно со стуком скатилось под стол, и вскоре оттуда послышался тяжелый, норовистый храп.

Тогда крематор сел, добросовестно отер лоб и лицо платочком, поправил усы; прочие тоже зашевелились, закашляли, засуетились...

Я смотрел вокруг, не веря своим глазам- Краска сходила с их лиц, они откладывали на тарелки брови, родинки, и, что еще удивительнее, глаза у них просветлели, лбы поумнели, с лиц улетучился чиновничий разгул. Худой (я по-прежнему называл его так, хотя его щеки порядочно округлились) пододвинулся ко мне вместе со стулом и, светски улыбаясь, сказал вполголоса:

— Надеюсь, вы простите нам этот маскарад. Дело в высшей степени неприятное — но тут виновата vis maior[11]. Поверьте, ни одному из нас это не дается легко. Человек, даже только изображая скотину, непременно отчасти и сам оскотинится...

— А потом расскотинится! — бросил крематор через стол. Он с явной брезгливостью разглядывал собственные руки.

Я не мог выговорить ни слова. Худой оперся о мой стул. Из-под пижамы высунулись манжеты вечерней рубашки.

— Оподление и расподление, — сказал он, — таков вечный ритм истории, раскачиванье над бездной... — Он поднял голову. — Вот теперь вы будете нашим гостем: в собрании, быть может, слишком академическом — в собрании абстрак-торов, если можно так выразиться...

— Простите, как? — пробормотал я, все еще не в состоянии опомниться после столь неожиданной перемены.

— А так... ведь мы, собственно, профессора... Вот это профессор Делюж, — он показал на толстяка, который, не без труда вытащив храпящего из-под стула, прислонил его к стенке. Под расстегнутой пижамой виднелся офицерский мундир мнимого аспиранта.

— Делюж, видите ли, возглавляет кафедру обоих проникновений.

— Обоих?..

— Да. Агентуристика и провокаторика... В качестве маскировщика не имеет себе равных... Кто как не он закамуфлировал половину звезд в Галактике?

— Барран! Это служебная тайна! — полушутливо бросил толстый профессор. Приведя в порядок одежду, он взял бутылку минеральной воды и обильно окропил ею лысину.

— Тайна? Теперь? — усмехнулся Барран.

— Точно ли он без сознания? — спросил крематор, обхватив лицо руками, словно пересиливая водочный угар.

— Действительно, этот молокосос слишком храпит, — добавил я, начиная понимать, что все это время они пытались споить переодетого в пижаму офицера.

— Какой он молокосос? Да он вам в отцы годится... — прошипел толстый профессор. Он бережно вытирал лысину, одновременно попивая из стакана минеральную воду.

— Делюжу можете верить, это старый практик, — усмехался мне Барран. С этими словами он поднял свисавшую почти до пола скатерть, и я увидел, что апоплексичность ученого кончается сразу за ее краем.

— Псевдоножки, — заметил он в ответ на мой ошеломленный взгляд. — Практичная вещь, в самый раз для подобных оказий...

— Значит, вы тут... все... профессора? — промямлил я. Я не был, к сожалению, трезв.

— За исключением нашего коллеги крематора. Ну, а его специальность внеотдельская, — произнес добродушно Барран. — В качестве начальника кадаврологического семинара и смотрителя коллекции — custodia eius cremationi similis[12] — он заседает в ученом совете.

— Ах... значит, господин Семприак все же крематор? Я полагал, что он...

— Притворяется? Нет. Он, — Барран кивнул головой туда, откуда доносился скрипучий храп, — как-никак разбирается в этом. Нелегкое это искусство...