Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам - [60]

Викторин его уже просто раздражал. Ему был противен этот франтик с его модным пиджачком и чрезмерно подвижными губами, из которых выкатывались гладко звучащие и нахальные слова, всегда будто уже кем-то до него обсосанные…

– Ничего себе, мальчик расширяется! – произнес Викторин с уже явной издевкой.

– Тебе не понять, а я иначе даже просто не могу.

– Ну да, «не могу»!..

– Да, не могу. Лучше сказать – не имею права. Я, по крайней мере, для себя твердо решил, что буду поступать всегда, как считаю правильным, то есть по собственной совести, и всё.

– Почему же так строго? Даже страшно!

– А потому… потому что, по-моему, я даже уверен… не может в наше время дрянной человек сделаться настоящим художником, таким, чтоб его народ уважал.

– Ага, здо́рово! Значит, так: будешь мальчик-паинька, так и художник выйдет, да? А вдруг зря себя терзаешь? Может быть, ничего из тебя не получится совсем?

Викторин торжествующе поглядел на Колю, уперся руками в дно карманов своего модного пиджака и, оттопырив их, стоял, покачиваясь с каблука на носок.

– Как так – ничего?.. Что-нибудь да уж получится. Во всяком случае, людям могу пригодиться.

– Э, брось ты все! – отмахнулся Викторин. – Слушать тоска! Просто ты обабился.

– Викторин, я тебя предупреждаю! – уже не на шутку рассердился Коля.

– Ну, одевчачился, если твой благородный, эстетический слух режут грубые выражения. Я ведь знаю, каким зефиром тебе все это надуло. Скажи мне спасибо, что я на чистую воду всех вывел, а то бы и сейчас цацкался…

Коля встал с лавочки, подошел к Викторину вплотную.

– Ты лучше так не говори, – произнес он медленно, раздельно и очень тихо, но туго вкладывая в каждое слово что-то очень для него важное, как загоняют патрон в ствол. – Слышишь, я не люблю, когда так говорят! Понятно тебе это? Я эти гадости твои слушать не желаю.

– Ах-ах! – сказал Викторин. – Мальчик оскорблен в лучших чувствах!

– А ведь я тебя ударю, Викторин, – еще тише сказал Коля, и глаза у него, потемнев, стали совсем синими.

И Викторин, который любил распространять по двору слухи, что он ходит куда-то тренироваться в боксе, а на самом деле был трус изрядный, почувствовал, что при первом же неосторожном его слове Коля исполнит свою угрозу. Он быстро отшагнул в сторону, стал за ствол дуба и оттуда крикнул:

– С тобой уж и шутить стало нельзя!

– Я с тобой не желаю больше ни шутить, ни серьезно разговаривать, – сказал Коля. – Пошел вон отсюда!

– Ты что больно раскомандовался? Двор – не твоя личная усадьба!

– Там личная или общественная – считай как хочешь. Только я тебя предупреждаю, чтоб ты больше не смел и носу высовывать за эту черту! – торжественно объявил Коля и отчеркнул каблуком возле дуба метку на земле. – Запомни. Ну попробуй высунься!

Но Виктории не высунулся. Он счел за благо уйти, бормоча какие-то угрозы и обещая поставить Колю на место.

Коля вернулся домой с немножко облегченной душой, но дома его ждало еще одно испытание. Подошла Катя, отозвала его в сторону и зашептала, что виделась с Кирой и Надюшей, что сестры очень переживают и, если бы Коля сам захотел, все можно было бы еще исправить. Пусть только он напишет записочку, а Катя отнесет. В первую минуту Колю так всего и взмыло от радости, но он тотчас же сдержался, чтобы сестра ничего не заметила. Ведь как-никак от него обязательно требовали первого шага.

– Мала ты еще, чтоб это понимать, – сказал Коля Кате. – А записку вот можешь отнести. Сейчас напишу.

И он написал:

«Кирочка, Надюша!

Вы предлагаете мне дружить с вами. После этой ссоры разве может быть та дружба, которая у нас была раньше! Нет, такой дружбы, которая у нас была раньше, теперь не будет никогда. Если бы вы знали, из-за чего я с вами вынужден был поссориться, вы бы, наверно, не стали предлагать мне дружбу. Меня форменным образом травили, изводили и извели. Довели до того, что я был вынужден кончить дружбу. Я бы на вашем месте никогда бы не мирился с тем, кто вас так жестоко оклеветал, оскорбил и унизил.

К.»

Ответа не последовало, хотя, признаться, Коля и рассчитывал на него. Викторин после стычки у дуба во дворе не появлялся. А дня через два Женьча, встретив у дуба Колю, сказал как бы невзначай:

– Между прочим, я Викторину вчера разик приложил. Такое начал про тебя брехать… Ну, я ему и насовал.

– Не связывайся ты с ним, Женьча, пошлый он тип! Я же тебе говорил.

– Теперь я ходить с ним – крест навсегда! – подытожил Женьча.

Коля понял, что он окончательно одолел Викторина. Впрочем ему сейчас было уже не до этого. Совсем новая, каждый день несущая что-то вчера еще неизвестное жизнь поглотила его теперь.

Начались занятия в Художественной школе.

Учебный год школа начала уже в новом помещении. Можно было только мечтать, чтобы учиться там, куда сейчас переехала школа. Лучшего новоселья и представить себе нельзя было. Ведь школе построили теперь большой, многоэтажный дом в Лаврушинском переулке, как раз против Третьяковской галереи. Значит, после занятий можно было, перебежав узкий переулок, влететь в уже знакомые двери и очутиться за ними, в мире высокого совершенства, недосягаемых образцов, несравненной славы. И все это было тут, совсем рядом со школой, и словно говорило: «Ну-тко-си, вы, молодые! Для кого из вас придется потесниться?..»