Том 5. Проза - [46]

3

Существо творчества в образах разделяется так же, как существо человека, на три вида — душа, плоть и разум.^*

Образ от плоти можно назвать заставочным, образ от духа корабельным и третий образ от разума ангелическим.^*

Образ заставочный есть, так же как и метафора, уподобление одного предмета другому или крещение воздуха именами близких нам предметов.

Солнце — колесо, телец, заяц^*, белка.

Тучи^* — ели, доски, корабли, стадо овец.^*

Звезды — гвозди, зерна^*, караси, ласточки.^*

Ветер — олень, Сивка Бурка, метельщик.^*

Дождик — стрелы, посев, бисер^*, нитки.^*

Радуга — лук, ворота, верея, дуга^*

и т. д.

Корабельный образ есть уловление в каком-либо предмете, явлении или существе струения, где заставочный образ плывет, как ладья по воде. Давид, например, говорит, что человек словами течет, как дождь, язык во рту для него есть ключ от души, которая равняется храму вселенной. Мысли для него струны, из звуков которых он слагает песню Господу.^* Соломон, глядя в лицо своей красивой Суламифи, прекрасно восклицает, что зубы ее «как стадо остриженных коз, бегущих с гор Галаада».^*

Наш Боян поет нам, что «на Немизе снопы стелют головами, молотят цепы харалужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизе кровави брези не бологомь бяхуть посеяни, — посеяни костьми русьскых сынов».^*

Ангелический образ есть сотворение или пробитие из данной заставки и корабельного образа какого-нибудь окна, где струение являет из лика один или несколько новых ликов, где и зубы Суламифи без всяких как, стирая всякое сходство с зубами, становятся настоящими живыми, сбежавшими с гор Галаада козами. На этом образе построены почти все мифы от дней египетского быка в небе^* вплоть до нашей языческой религии, где ветры, стрибожи внуци, «веють с моря стрелами»^*, он пронзает устремление почти всех народов в их лучших произведениях, как «Илиада», Эдда, Калевала, «Слово о полку Игореве», Веды, Библия и др. В чисто индивидуалистическом творчестве Эдгар По построил на нем свое «Эльдорадо»,^* Лонгфелло — «Песнь о Гайавате»^*, Гебель — свой «Ночной разговор»^*, Уланд — свой «Пир в небесной стороне»^*, Шекспир — нутро «Гамлета», ведьм и Бирнамский лес в «Макбете».^* Воздухом его дышит наш русский «Стих о Голубиной книге»^*, «Златая цепь», «Слово о Данииле Заточнике»^* и множество других произведений, которые выпукло светят на протяжении долгого ряда веков.

Наше современное поколение не имеет представления о тайне этих образов. В русской литературе за последнее время произошло невероятнейшее отупение. То, что было выжато и изъедено вплоть до корок рядом предыдущих столетий, теперь собирается по кусочкам, как открытие. Художники наши уже несколько десятков лет подряд живут совершенно без всякой внутренней грамотности. Они стали какими-то ювелирами, рисовальщиками и миниатюристами словесной мертвенности. Для Клюева, например, все сплошь стало идиллией гладко причесанных английских гравюр, где виноград стилизуется под курчавый порядок воинственных всадников.^* То, что было раньше для него сверлением облегающей его коры, теперь стало вставкой в эту кору. Сердце его не разгадало тайны наполняющих его образов, и вместо голоса из-под камня Оптиной пустыни^* он повеял на нас безжизненным кружевным ветром деревенского Обри Бердслея^*, где ночи-вставки он^* отливает в перстень яснее дней, а мозоль^*, простой мужичий мозоль, вставляет в пятку, как алтарную ладанку.^* Конечно, никто не будет спорить о достоинствах этой мозаики. Уайльд в лаптях для нас столь же приятен, как и Уайльд с цветком в петлице^* и лакированных башмаках. В данном случае мы хотим лишь указать на то, что художник пошел не по тому лугу. Он погнался за яркостью красок и «изрони женьчужну душу из храбра тела, чрез злато ожерелие»^*, ибо луг художника только тот, где растут цветы целителя Пантелимона^*.

Создать мир воздуха из предметов земных вещей или рассыпать его на вещи — тайна для нас не новая. Она характеризует разум, сделавший это, лишь как ларец, где лежат приборы для более тонкой вышивки. Это есть сочинительство загадок с ответом в средине самой же загадки. Но в древней Руси, да и по сию пору в народе, эта область творчества гораздо экспрессивнее. Там о месяце говорят:^*

Сивко море перескочил,

Да копыт не замочил.

* * *

Лысый мерин через синее

Прясло глядит.

Роса там определяется таким словесным узором, как

Заря-заряница,

Красная девица,

В церковь ходила,

Ключи обронила.

Месяц видел,

Солнце скрало.

Вслед Клюеву свернул себе шею на своей дороге и подглуповатый футуризм. Очертив себя кругом Хомы Брута из сказки о Вие^*, он крикливо старался напечатлеть нам имена той нечести (нечистоты), которая живет за задними углами наших жилищ. Он сгруппировал в своем сердце все отбросы чувств и разума и этот зловонный букет бросил, как «проходящий в ночи»^*, в наше, с масличной ветвью ноевского голубя, окно искусства.^* Голос его гнойного разложения прозвучал еще при самом таинстве рождения урода. Маринетти, крикнувший клич войны^*, первый проткнулся о копье творческой правды. Нашим подголоскам Маяковскому, Бурлюку и другим, рожденным распоротым животом этого ротастого итальянца