Том 5. Литература XVIII в. - [9]

Поэтому даже в обстановке значительного подъема в литературах стран Восточной Азии общественные и идеологические условия еще не образовали почвы для осуществления качественного перелома, подобного тому, которым ознаменована эпоха Просвещения в Западной Европе.

При такой несхожести и нередко контрастности социальных условий, идейной борьбы и художественных традиций в разных районах мира, при явной разобщенности разных культурных зон, затрудненности, ограниченности и избирательности взаимовлияний в XVIII в. можно установить лишь некоторые общие тенденции, проявляющиеся, однако, не во всех литературах, а лишь в отдельных регионах.

Совершенно очевидно, например, что, в отличие от стран Ближнего Востока и Юго — Восточной Азии, в литературах Восточной Азии (Дальнего Востока) мы встречаемся с такими новыми тенденциями, которые дают возможность для сопоставления с европейскими литературами.

Причем в литературах этого региона речь идет не просто об изменении жанровых форм, — например, в прозе возникали широкие возможности для преодоления условности, символики и фантастики средневековой культуры, для сближения литературы с жизнью. Прозаические произведения становятся сложнее, богаче, постепенно снимается «плоскостность», характерная для средневековых повестей и историй. Однако в прозе стран Восточной Азии происходит лишь накопление качеств реалистического отражения действительности. Эти качества еще не складываются в четкую эстетическую систему. Примером может служить роман Цао Сюэ — циня «Сон в красном тереме» (изд. 1791), в котором критические моменты, недовольство героя окружающей действительностью вписываются в сложную систему даосских и буддийских символов. Символично само заглавие романа, и многозначны имена героев, воскрешающие мифологические представления далекой древности.

Новые формы эстетического освоения жизни, проявлявшиеся в прозе, в свою очередь, оказывали влияние на содержание и формы поэзии. В поэзию также проникают будни жизни, поэты все чаще обращаются к судьбе обыкновенного человека. Тем самым преодолевается пропасть, существовавшая в прошлом между поэтическими и прозаическими жанрами (последние считались «низменными»). Стремление к изображению будней жизни сближало — в самых общих чертах — литературу на двух крайних флангах евроазиатского континента — Европы и Дальнего Востока.

Эти процессы прослеживаются и в изобразительном искусстве XVIII в. Дидро в «Салонах» восхищался сентиментальным живописцем Грёзом, который «посылает свой талант повсюду — в шумные народные сборища, и в церкви, и на рынок, на гулянье, в дома, на улицы». Любимцем Дидро был и Шарден, героями которого были прачки, служанки, ремесленники. В России XVIII в. подлинного расцвета достиг реалистический живописный и скульптурный портрет (Д. Левицкий, Ф. Шубин).

Мировое признание завоевала японская гравюра XVII–XVIII вв., причем в XVIII в. углубляется психологическая трактовка человеческой личности. В истории японской живописи возникает особый термин — укиё-э. По буддийской терминологии это слово обозначало мирскую жизнь, бренную житейскую суету в противовес иррациональной «высшей действительности».

Героями гравюр Харунобу, Утамаро и других художников являются обыкновенные люди, чаще всего женщины. Представлены труд и быт людей. Так, Харунобу изображает очистку хлопка. Любопытно, что у одного из первых мастеров укиё-э — Моронобу есть гравюра, которая, как и картина Шардена, называется «Прачки», а другая — «Просушка белья».

Разумеется, художественный опыт был весьма неодинаковым у разных народов. Теоретики XVIII в. уже улавливали эти различия. Как отметил Гердер, «один народ понимает правдоподобие иначе, в иной форме и степени, чем другой». Но хотя представление о реализме как особом методе и направлении еще не сложилось, знамением времени уже в XVII в. стало обращение к будням жизни, стремление демократизировать тематику и героев.

Проблема литературного языка в XVIII в. не только сохраняет свое значение, но и — в отдельных районах мира — приобретает особую остроту. Борьба за национальный язык, разумеется, протекает по — разному в странах независимых и в странах угнетенных, в особенности тех, где осуществляется политика планомерного подавления национальной культуры.

У чехов, словаков, у южных славян речь шла прежде всего о борьбе за независимость своего народа, о возрождении национальной культуры, а это возрождение было немыслимо без утверждения и развития национального языка. Можно сказать, что в этих странах вопрос о языке приобретал политический смысл. Автор «Истории славеноболгарской» (1762) Паисий Хилендарский с особым возмущением говорит о тех болгарах, которые «переходят на чуждый язык и усваивают чуждые нравы», он называет их «отцеругателями» и требует возрождения болгарского языка, создания на нем произведений для народа. В утверждении болгарского языка для него залог подъема национального сознания и грядущего обретения государственной независимости.

Другой аспект языковой проблемы — сохранение древнего языка в качестве языка научного или ритуального или даже языка литературы. В европейских культурах такую роль выполняла латынь, и еще в XVIII в. приходилось вести борьбу за переход обучения в университетах с латинского на живой, современный язык.