Том 4. Творимая легенда - [26]

– Мертвецы пойдут по навьей тропе, мертвецы скажут навьи слова.

И опять, словно чужою побуждаемый волею, ответил ему Триродов:

– Мертвецы уже встали, уже они идут по навьей тропе в навий град, уже они говорят навьи слова о навьих делах.

И спросил Кирша:

– Ты пойдешь?

Триродов помолчал и тихо сказал:

– Пойду.

– И я пойду с тобою, – решительно сказал Кирша.

– Не ходи, милый Кирша, – ласково сказал Триродов.

Но Кирша настойчиво повторял:

– Эту ночь я проведу с тобою, там, у навьей тропы, насмотрюсь, наслушаюсь, погляжу в мертвые глаза.

Триродов сказал строго:

– Я не хочу брать тебя с собою, – тебе надо остаться здесь.

Кирша сказал просящим голосом:

– Может быть, и мама пройдет.

Триродов подумал и сказал тихо:

– Иди.

Долгий и жуткий длился вечер. Отец и сын ждали. Стало совсем темно, – тогда они пошли.

Проходили садом, мимо замкнутой, таинственно мерцающей своими стеклами оранжереи. Тихие дети еще не спали. Тихие, качались они в саду на качелях. Тихо бряцали кольца качелей, тихо скрипели доски. На качелях, озаренные неживою луною, ночною овеянные прохладою, сидели тихие дети, качались тихонько, напевали что-то. Ночь слушала их тихую песенку, и луна, полная, такая ясная луна, неживая. Кирша спросил, понижая голос, чтобы тихие дети не слышали:

– Отчего они не спят? Качаются на качелях – ни внизу на земле, ни вверху на небе. Чего это они?

Триродов ответил так же тихо:

– В эту ночь им нельзя спать. Они не смогут спать, пока заря не заалеется, не засмеется. Им и не надо спать. Они и днем могут спать.

Опять спросил Кирша:

– Они пойдут с нами? Они хотят идти, – тихо сказал он.

– Нет, Кирша, они ничего не хотят, – сказал Триродов.

Кирша повторил грустно:

– Не хотят!

– Они не должны идти с нами, если мы их не позовем, – сказал Триродов.

– Позовем? – радостно спросил Кирша.

– Позовем одного. Кого ты хочешь позвать?

Кирша подумал, припоминая. Сказал:

– Гришу.

– Позовем Гришу, – сказал Триродов.

Он посмотрел на качели и позвал:

– Гриша!

Мальчик, похожий на опечаленную Надежду, тихо спрыгнул с качелей, но не приблизился и шел сзади. Остальные тихие дети спокойно смотрели вслед за ним, качались и пели, как прежде.

Триродов открыл калитку, вышел, а за ним Кирша и Гриша. Внешняя перед ними стояла ночь, и темная, забытая чернела навья тропа. Дрогнул Кирша, – холодная под голыми ногами отяжелела земля, холодный к голым коленям прильнул воздух, холодная полуоткрытую грудь овеяла влажная свежесть ночи. Тихо спросил Триродов:

– Кирша, тебе не страшно?

– Нет, – тихо шепнул Кирша, влажный вдыхая запах росы и легкого тумана.

Свет луны был сладкий и загадочный. Она улыбалась неживым ликом и говорила, такая спокойная:

– Что было, будет вновь. Что было, будет не однажды.

Ночь была тихая, ясная. Шли долго, – Триродов и Кирша и далеко сзади тихий Гриша. Наконец из-за тумана показалась невдали невысокая, белая кладбищенская стена. Легла поперек другая дорога. Неширокая, она поблескивала при луне тусклыми, старыми булыжниками. Дорога живых и дорога мертвых, пересекались две дороги – перекресток у входа на кладбище. В поле около перекрестка виднелось несколько бугров – бескрестные могилы самоубийц и казненных.

Все окрест томилось, очарованное тайною и страхом. Плоская равнина простиралась далеко, вся повитая легким туманом. Далекие влево едва мелькали сквозь туман городские огни, – и таким далеким, очерченным туманною межою казался город, затаивший в себе ревниво от ночного поля шумы и голоса жизни.

Старая ведьма, седая, согбенная, прошла куда-то, помахивая клюкою, спеша и спотыкаясь. Она бормотала сердито:

– Не нашим духом пахнет, чужие пришли. Зачем чужие пришли? Что тут надо чужим? Чего они ищут? Найдут чего не хотят. Наши увидят, на куски разорвут, куски по всему полю разнесут.

Вдруг что-то вокруг зашуршало, завизжало тоненькими голосками, завозилось. От перекрестка во все стороны мелкой пылью помчались несметные полчища серой нежити и нечисти. Бегство их было так стремительно, что всякую живую, не твердую душу они увлекли бы за собою. И уже видно было, как бегут в их толпе жалкие души маленьких людей. Кирша зашептал пугливо:

– Приди, приди, тихий мальчик, очерти нас своею ночною палочкою.

Белея сквозь легкий белый туман, приблизился тихий Гриша. Он стал перед Триродовым, протягивая ему тонкий жезл, длинный, серебристо-белый, и тихою улыбался улыбкою. Триродов сказал:

– Вот этим жезлом и очертимся. И взял жезл из Гришиных рук. Гриша стал рядом с ними, спокойный, белый в свете полной луны, совсем неподвижный, точно бездыханный, точно ангел на страже. Чертя жезлом тонкий прах навьей тропы, Триродов вел круг. Гриша шептал:

– Черта в черту, эта в ту, сомкнись, мой круг. Вражья сила обступила мой круг. Смотрит, нет ли перерыва, нет ли перелома, – заберется живо, будет в круге дома. Мой круг, не разрывайся под навьею пятою. Вражья сила, оставайся за чертою.

Едва успели очертиться волшебною чертою, – и уже началось прохождение мертвецов по навьей тропе. Мертвая толпа шла к городу, повинуясь чьему-то злому заклятию. Выходцы из могил шли в ночной тишине, и следы по дороге за ними ложились, легкие, странные, едва различимые. Слышались тихие речи, мертвые слова. В прохождении мертвых нельзя было заметить никакого определенного порядка. Они шли как попало. Голоса сливались сначала в общий гул, и только потом, прислушавшись, можно было различить отдельные слова и фразы.