Том 4. Стихотворения, 1930–1940 - [3]

!

Старые куклы >*

К игрушкам дооктябрьским, детки,

Тянулись долго ваши предки,

Чтоб их схватить, потеребить,

Все изломать и истребить

И с кучей старенького хламу

Забросить в мусорную яму.

   Был для рабочих и крестьян

От них один сплошной изъян:

Все эти страшные игрушки

В руках имели войско, пушки,

Кнуты – у каждой по кнуту –

На трудовую бедноту,

И беднотою, как хотели,

Они играли и вертели.

   Конец всей этой злой игре

Был в большевистском Октябре:

Народ встряхнулся, встрепенулся,

К игрушкам подлым дотянулся

И так тряхнул их – пыль столбом!

Теперь посмотримте в альбом.

Вот это – царь,

Глава всей банды.

Он только знал

Слова команды:

«Рас-се-я,

Смир-р-р-но!..

Стой!.. назад!»…

Большой дурак,

Хоть и усат.

Игрушка важная – сановник.

Народных бед и слез виновник,

Бездушный злобный бюрократ

Держал в руках весь аппарат.

Митрополит.

            Служитель божий,

Колдун брюхатый, толсторожий,

Дурил народ,

             морил постом,

Глушил кадилом

              и крестом.

Помещик.

          Вид высокородий.

Владелец множества угодий.

Считая мужика скотом,

Всегда стоял над ним с кнутом.

Капиталист.

            Заводчик. Туша.

На все способный ради куша.

Рабочих гнул в бараний рог.

Под ним – завод,

               не то – острог.

Купец.

       Был твердым старовером.

Жирел обвесом и обмером.

Над бедняком чиня разбой,

Рычал: «Терпи, Христос с тобой!»

Судья.

        Безжалостный. Бесчестный.

Был приговор его известный:

«Кто против барской кабалы,

Того навеки в кандалы!»

Жандарм.

          Тюремщик и убийца.

Шпион, свирепый кровопийца.

Пес, охранявший царский строй

Своею подлою игрой.

Городовой.

            Такой-то части.

Фундамент главный царской власти.

Везде – торчал, рычал, стращал,

Держал, тащил и не пущал.

1931

О писательском труде >*

Склонясь к бумажному листу,

Я – на посту.

У самой вражье-идейной границы,

Где высятся грозно бойницы

И неприступные пролетарские стены,

Я – часовой, ожидающий смены.

Дослуживая мой срок боевой,

Я – часовой.

И только.

Я никогда не был чванным нисколько.

Заявляю прямо и раз навсегда

Без ломания

И без брюзжания:

Весь я – производное труда

И прилежания.

Никаких особых даров.

Работал вовсю, пока был здоров.

Нынче не то здоровье,

Не то полнокровье.

Старость не за горой.

Водопад мой играет последнею пеною

Я – не вождь, не «герой».

Но хочется так мне порой

Поговорить с молодою сменою.

Не ворчать,

Не поучать,

Не сокрушенно головою качать,

Не журить по-старчески всех оголтело.

Это – последнее дело.

Противно даже думать об этом.

Я буду доволен вполне,

Если мой разговор будет ясным ответом

На потоки вопросов, обращенных ко мне:

«Как писателем стать?»

            «Как вы стали поэтом?

Поделитеся вашим секретом!»

«Посылаю вам два стихотворения

И басню „Свинья и чужой огород“.

Жду вашего одобрения

Или – наоборот».

Не раз я пытался делать усилие –

На все письма давать непременно ответ.

Но писем подобных такое обилие,

Что сил моих нет,

Да, сил моих нет

Все стихи разобрать, все таланты увидеть

И так отвечать, чтоб никого не обидеть,

Никакой нет возможности

При всей моей осторожности.

После ответного иного письма

Бывал я обруган весьма и весьма.

Человек, величавший меня поэтом,

У меня с почтеньем искавший суда,

Обидясь на суд, крыл меня же ответом:

«Сам ты, дьявол, не гож никуда!

Твое суждение глупо и вздорно!»

Благодарю покорно!

Я честным судом человека уважил

И – себе неприятеля нажил.

Вот почему нынче сотни пакетов

Лежат у меня без ответов.

Лечить стихотворно-болезненный зуд…

Нет, к этим делам больше я не причастен.

А затем… Может быть, и взаправду мой суд

Однобок и излишне пристрастен.

И сейчас я тоже никого не лечу.

Я только хочу

В разговоре моем стихотворном

Поговорить о главном, бесспорном,

Без чего нет успеха ни в чем и нигде,

О писательском – в частности – _тяжком и черном,

Напряженно-упорном,

Непрерывном труде_.

Вот о чем у нас нынче – так и прежде бывало! –

Говорят и пишут до ужаса мало.

Убрали мы к дьяволу, скажем, Парнас,

Ушли от превыспренних прежних сравнений,

Но все же доселе, как нужно, у нас

Не развенчан собой ослепленный,

Самовлюбленный,

Писательский неврастенический «гений».

«Гений!», это порожденье глупцов

И коварных льстецов,

Это первопричина больных самомнений

И печальных концов.

   Подчеркиваю вторично

И категорично,

Чтоб сильней доказать мою тезу:

Не лез я в «гении» сам и не лезу, –

Я знаю, какие мне скромные средства

Природой отпущены с детства.

Но при этаких средствах – поистине скромных –

Результатов порой достигал я огромных.

Достигал не всегда:

Писал я неровно.

Но я в цель иногда

Попадал безусловно.

Врагов мои песни весьма беспокоили,

Причиняли порой им не мало вреда.

Но эти удачи обычно мне стоили

Большого труда,

Очень, очень большого труда

И обильного пота:

Работа всегда есть работа.

Зачем я стал бы это скрывать,

Кого надувать?

Перед кем гениальничать,

Зарываться, скандальничать?

Образ был бы не в точности верен –

Сравнить себя с трудолюбивой пчелой,

Но я все же скрывать не намерен,

Что я очень гордился б такой похвалой.

И к тому разговор мой весь клонится:

Глуп, кто шумно за дутою славою гонится,

Кто кривляется и ломается,

В манифестах кичливых несет дребедень,

А делом не занимается

Каждый день,

Каждый день,

Каждый день!

Гений, подлинный гений, бесспорный,

Если он не работник упорный,