Том 4. Пробуждение. Эвелина и ее друзья - [230]

«Пропаганда и литература» – типичная для Газданова-публициста передача (сохранилось несколько подобных заметок), соединяющая его политические и эстетические взгляды. «Советская литература» для него была партийной пропагандой.

Активно участвуя в литературной жизни Русского зарубежья с самого начала писательской карьеры, т. е. с конца 1920-х гг., Газданов имел возможность знать многих. Если знакомство не состоялось или не стало дружбой, чаще всего это объяснялось тем, что Газданов, подобно Набокову, был человеком «твердых убеждений» и очень требовательным в отношении нравственных и эстетических ценностей. Эта его требовательность более всего явна в критических очерках, написанных после Второй мировой войны, главным образом для радио «Свобода». Или же ненаписанных…

О ком Газданов решил не писать, о чем он не пишет, когда он рассказывает о каком-либо писателе, это так же важно и показательно, как то, что он пишет. Известно, что он был невысокого мнения о некоторых «маститых» (с его точки зрения) писателях эмиграции – например, о Мережковском или Бальмонте (не говоря уж о советских). Менее известно то, что он не очень высоко ценил почти всю литературу, созданную «старшим поколением» первой эмиграции, и считал ее старомодной, традиционной, повторяющей существующие формы и темы, большинство которых, по его мнению, в сущности, просто продолжали стиль и тематику русской литературы не то ХГХ, не то Серебряного века.

Он сохранил внешне вежливое отношение (и даже относился с искренним уважением) к таким тогда еще живым классикам (а иногда и коллегам по радио), как Бунин, Б. Зайцев, Ремизов, Алданов, Осоргин, Адамович, но писал о них или мало, или совсем ничего, или «не то»; он старательно избегал откровенного выражения своего истинного мнения: эти писатели по разным причинам не являются для него писателями ни первого ранга, ни настоящего большого таланта. Бунин – большой талант, но нового голоса у него нет. Алданов – замечательный историк, но не стилист. Осоргин прекрасный человек, но не большой писатель. Ремизов – интересный чудак, но «не Аввакум», и по сути фальшив. Зайцев – чистая душа, но в его писаниях нет никакого нового «претворения действительности» страшного «нечистого» XX века. О многих – Г. Иванове, М. Цветаевой, В. Ходасевиче, 3. Гиппиус – Газданов вообще не писал. Даже к творчеству своих ровесников, принадлежавших, как и он сам, к «незамеченному поколению», он обращался редко, выделяя Набокова и Поплавского как единственно по-настоящему и по-новому даровитых писателей. Многие ему казались, и остались до конца жизни, как он любил выражаться, «графоманами». Других (например, В. Брюсова) он терпеть не мог и откровенно возмущался тем, что их вообще считают писателями.

В передаче об Алданове в 1971 г., за несколько месяцев до своей смерти, Газданов с некоторой иронией цитирует суждение Алданова о том, что не стоит писать отрицательную рецензию ни о ком, ведь это только обижает автора и никакой пользы от этого не будет и ничего это не изменит. Немолодой Газданов менее резок, чем в молодости, и столь же вежлив, как всегда, но пишет так, что внимательному читателю (или слушателю радиопередач) сразу становится ясно отношение автора к «герою».

В некрологе о Степуне почти ничего не сказано о философии, зато дан замечательный живой портрет. Окончание очерка можно было бы прямо вставить в любой газдановский роман или рассказ: по стилю и содержанию оно полностью подходит. Темы смерти и справедливости, так же как ритм и словарь последнего абзаца – это типичный Газданов.

Заметка к девяностолетию Б. К. Зайцева больше говорит о писателе Зайцеве тем, чего в ней нет: ни одного слова о писательском таланте или мастерстве, о языке или стиле! Газданов перечисляет произведения Зайцева и даже пересказывает один рассказ (что делает довольно редко), но ни слова о том, хорошо или плохо это написано. Он подчеркивает возраст Зайцева, его девяностолетие, чем тонко внушает: Зайцев – писатель другой эпохи, он не современный автор. Этому содействуют и наблюдения о том, что Зайцеву было двадцать девять лет, когда умер Толстой, что Зайцев «вне времени», что «в его книгах удивительная неподвижность», что по вкусу он близок Жуковскому (архаичность которого Зайцев даже как будто не чувствует!..), Тургеневу, Чехову. Все это не случайные замечания: по сути, Газданов говорит о том, что миросозерцание Зайцева не современное, он не выражает свою эпоху, двадцатый век, не отзывается на нее, а просто повторяет христианские истины.

Интересно и парадоксально сравнение его с Алдановым, который в описании Газданова во всем противоположен Зайцеву. Алданов ни во что не верил: ни в прогресс, ни в религию, ни в историю, ни в искусство, ни в людей, ни в какие бы то ни было нравственные ценности, но, несмотря на этот полный пессимизм, он был человеком «безупречной нравственности», он упорно работал и писал всю свою жизнь. Эта «загадка Алданова» применима и к Зайцеву: зачем человек пишет всю свою жизнь, если он верит, что все, что надо сказать, уже сказано (в Библии), если он находит мир сотворенным Божьей волей именно таким, каким он должен быть, и изменять его не надо и нельзя. При чтении текста передачи «Оценка творчества и испытание временем» становится еще более ясным, что ссылка на Жуковского, это не комплимент Зайцеву. Хотя Газданов признает подлинность таланта Жуковского, но все-таки ставит его во второй ряд русской литературы; это ясно из его замечания после цитаты из Пушкина: в этих двух строчках Пушкина «больше подлинной поэзии, чем во всем, что написал Жуковский».