Том 4. Пьесы - [162]

Дед. Погоди, не спеши; мы так дела не решали… гоп-гоп! Понимаешь, мы о войнах больше по книгам знали: ну, учили нас, что смерть за родину — славная смерть. Мы, старики, верили этому, детка. Правда, тогда не погибало столько народу, как теперь… это случалось реже, понимаешь? Ну, да мне уж не меняться. Умереть за родину — я бы пошел, детка. Прямо скажу, пошел бы.

Мать. Я верю тебе, папочка. Но послал бы ты на войну своих детей?

Дед. Погоди, это другой вопрос. Ты не путай, я только говорю, что будь я на месте Тони, так пошел бы. Я старик, дети, да и вообще… особенных геройств за мной не водилось. Ну, а в жизни кое-чего достиг. Считаю, что прекрасную сделал карьеру: такая высокая должность, чины, ордена… Да… Так что я хотел сказать?

Мать. Послал бы ты своих детей на смерть, папочка?

Дед. Ага, так, так!.. Вот, значит, дожил и до самых преклонных лет, достиг всего… и оставил по себе добрую память. Словом — счастливая жизнь. А все-таки иногда думаю: неужели это все?.. Так-то, девочка…

Мать. Что ты хочешь этим сказать? Какое это имеет отношение к Тони?

Дед. Никакого, доченька, никакого. Я только к тому, чтоб ты знала, что такое жизнь. Видишь ли, когда ты должна была родиться, твоей маме… это жизни могло стоить. Я стоял возле нее на коленях, ну, и… страшно мне было совестно. Говорю себе: вот жена всем рискует, чтобы на свет родился ребенок, а я что?.. Так, видишь ли, в том-то цена жизни и заключается, что за нее иной раз платить приходится… даже жизнью самой. Это тоже и женское дело, детка. И так во всем. Если бы за родину жизнью не платили… если бы за честь, за правду, за свободу не платили жизнью, то не была бы им такая огромная, такая страшная цена. Ты… отпусти своего сынишку. Уж так… полагается.

Мать. И больше ты мне ничего не скажешь, папочка?

Дед. Да уж не знаю, что еще, доченька. Хотелось бы мне, видишь ли, хоть как-нибудь полезным быть в этой войне. Если б мог я послать туда хоть одного внука… хоть одного… чтоб не таким уж мертвым, ни на что не годным быть! Конечно, такой старый, мертвый человек, как я, не может много дать…

Мать. Ведь ты моего Тонн даже не видел, папочка! Как ты можешь так говорить?

Дед. Не видел, правда. Но ведь это — мой род. Он пошел бы за всех за нас! Такой хороший, старинный род…

Мать. Нет, папочка, Тони не пойдет!

Дед. Как хочешь, доченька. Обидно только… Такой хороший род…

Пауза.

Отец. Послушай, душенька, в самом деле! Отпусти мальчика.

Мать. Да ведь ты совершенно не знаешь Тони, Рихард! Ты никогда не брал его на руки, никогда не держал у себя на коленях… Если бы ты знал, какой он был крохотный, когда родился, если б видел эти ручки… Нет, ты не можешь этого понять! Ты бы так не говорил, если б знал его! Тони не может идти. Тони слишком слаб для военной службы. Ты же его знаешь, Ондра; ты врач и можешь рассказать им, каким слабеньким был всегда Тони! Ты сам прописывал ему разные лекарства, помнишь? Ты был ему вместо отца, Ондра; так скажи, скажи им, что Тони не может идти!

Ондра молча пожимает плечами.

Не хочешь говорить? Тогда скажи ты, Иржи! Ты ведь тоже можешь подтвердить… Из всех детей ты был самым большим шалуном… и разве мало ты издевался над Тони за то, что он не умел и не любил шалить? Ты всегда говорил: «Тони — недотрога, Тони — девчонка, Тони — трусишка…» Вспомни, как ты его дразнил! Вот и скажи теперь, Иржи, скажи сам: как такой робкий мальчик пойдет на войну? Можешь ты вообще представить себе Тони с винтовкой?

Иржи молча пожимает плечами.

Значит, ты тоже не хочешь говорить? Ну, так ты, Корнель, или ты, Петр. Вы ведь знаете Тони, знаете, какой он впечатлительный. Только вы начнете, бывало, ссориться и драться, он сейчас же побледнеет как мел и в слезы… А помните, что было, когда он однажды увидал, что какой-то возчик истязает свою лошадь? С ним чуть не сделались судороги… Целый месяц потом кричал по ночам… Согласись сам, Корнель: ну куда же ему на войну? Скажи хоть ты, Петр!.. Ведь вы двое, вы знали его лучше всех…

Корнель. Серьезное дело, мама. Всем придется идти.

Мать. Вы просто не любите Тони! Никто из вас не любит его!

Отец. Да нет же, душенька, любим. Крепко любим… А только… мальчик ведь мучиться будет, если останется дома. Хоть ради него самого…

Мать. Так пускай, пускай мучается, раз он в самом деле такой… раз это для него настолько тяжелая жертва — остаться с матерью… Да… значит, и Тони не любит меня!

Ондра. Любит, мамочка. Он тебя страшно любит. Мы все тебя любим.

Мать. Нет, Ондра! Этого вы мне не рассказывайте! Вы вообще не знаете, что такое любовь. У вас всегда было что-то еще другое, гораздо более важное, чем любовь. А у меня — нет. Для меня нет ничего важнее на свете, Рихард! Если бы вы только могли понять это чувство — иметь такого ребенка. Ах, Рихард, если б ты видел Тони, когда он родился! Он был такой нежненький и… такой сладкий… Если б ты видел, какие у него были смешные волосики!.. Как вы можете допустить мысль, что Тони может вдруг пойти на войну?

Иржи. Но, мама, Тони уже взрослый.

Мать. Это вам так кажется, но не мне. Вот и видно, что вы ровно ничего не понимаете! Тони — это плачущий ребенок, которого я родила, ребенок, которого я кормлю грудью, ребенок, которого я держу за маленькую, потную ручку… Боже мой, да вы просто с ума сошли! Да как я могу куда-нибудь отпустить такое дитя?