Том 4. Книга Июнь. О нежности - [8]

Дора уговорили сесть на осла. Но Дор огромный, а осел маленький, и издали кажется, будто он ущемил осла и тащит между колен.

После полудня – снова привал. Прижались к скале, пряча хоть голову в тень. Молодой бандит надвинул шляпу на нос и мгновенно захрапел – вот тебе и танцы на всю ночь. «Горький» развалился на щебне и тоже уснул. Маленькая собачка угодливо лизала его огромную растрескавшуюся ладонь. Ослы аппетитно хрустели репейником. У одного из них под седлом маленький серый комочек. Господи! Это еж! Какая у него страшная мордочка. Совсем человеческое лицо. Черные глазки выпучены, из открытого рта течет какая-то жидкость. Мучается еж, издыхает.

– Дор! Я не могу. Еж умирает.

Дор сидит рядом на камне. Косится на бандитов.

– Молчите! Я сам весь день о нем думаю…

– Дор! Он с утра на солнце головой вниз! Дор, Дор, у вас глаза стали совсем голубые – вы его жалеете!

– Подождите!

Он засмеялся деланным смехом (очень скверно сделанным) и сказал охотникам:

– Хе-хе! Дама очень хочет купить у вас ежа.

Антонио отвечает галантно:

– Не надо покупать. Мы с радостью отдадим ей его, когда приедем.

Дор хохочет еще насмешливее.

– Да нет, она хочет отпустить его на волю. Она его жалеет. Хе-хе-хе!

Но бандиты и не думают смеяться. Ежа отвязывают, перерезывают веревку. Я беру его, дрожа от отвращения, за омертвелые резиновые лапки и отношу подальше в кусты.

Солнце палит, в ушах звенит. Снова мотает меня осел. «Горький» спросил озабоченно:

– Куда отнесли ежа? Так я ему и скажу!

– Далеко в горы.

– Надо было положить в тень, он бы скорее оправился.

Смотрю на него удивленно. Нет, он уж не так похож на Горького. Дор идет рядом.

– Дор, скажите правду, отчего вы не в ту сторону выстрелили?

Дор отворачивается и что-то долго разглядывает на горизонте.

– Ничего подобного, – спокойно отвечает он. – Я просто промахнулся. Тот, рыжий, тоже промазал. Вы ведь слышали, как охотники говорили, что, когда кабан в зарослях…

– Дор, я ведь видела!

Значит, вам показалось.

Зябликов ждал нас у подъезда.

– Ну что? Убили?

– Нет, нет! – радостно кричу я. – Охота была очень удачна: никого не убили!

Лунный свет

И в этот вечер, как всегда, когда у Лихиных собирались гости, говорили про квартиры, про прислугу и про большевиков.

– А что ваша старушенция, еще жива? – спросила унылая дама с золотым зубом.

– Ничего, – улыбнулась хозяйка. – Хотя за последнее время сильно сдала.

– Наделает она вам хлопот.

– Что ж поделаешь! Катерина Павловна платит за нее аккуратно.

– Да, Катерина Павловна, действительно… – начала вторая гостья, усталая, с злыми глазами.

Но хозяйская Ирочка, худосочный, нервный подросток, до сих пор молча выковыривавшая изюм из сладкой булки, не дала ей договорить.

– Мама, мама, расскажи про католика. Мама… Она вдруг оживилась, заерзала, задергалась.

– Мама!

– Катерина Павловна, – продолжала гостья, – святая женщина. Сама живет в грязном отельчике, а матери нанимает хорошую комнату.

– Мама! Расскажи про католика! Это ужасно смешно. Мы так хохотали. Мама!

– В чем дело? – спросила с золотым зубом.

– Да тут вышла забавная история, – начала хозяйка. – Анна Александровна, старушка наша, заснула днем и вдруг…

– Мы не знали, что она спит, – прервала Ирочка. – И вдруг слышим, она кричит: «Католик с постельки свалился. Католик плачет». Мы бежим, ничего не понимаем…

– Тише, Ирочка, она услышит.

– А пусть не подслушивает. Она любит подслушивать, я ее два раза поймала… Мы бежим, ничего не понимаем. Мама думала, что какой-то аббат свалился. Ха-ха-ха! А она сидит на постели, и плачет, и все бормочет про католика, и ничего не понимает.

– А потом оказалось, – вставила хозяйка, – что она Катерину Павловну называла Катуля, и ей приснилось, будто та еще маленькая Катуля. А нам послышалось…

– Катерина Павловна большая, толстая, – визжала Ирочка, – и вдруг «с постельки упала». Ха-ха-ха!

Ирочка вся дергалась, и в горле у нее пищало, как у просящей собаки.

– Бедная старушка, – сказала гостья со злыми глазами; и видно было, что не столько она жалеет старуху, сколько ей противна хозяйская дочка.

– Чего там! – ответила Ирочка. – Она презлющая. Обожает свою чайную чашку. А я ей говорю: все равно она разобьется. А она со злости вся затряслась.

– А у нее светлая комната? – спросила вдруг гостья с зубом.

– Очень светлая. Хотите взглянуть? Пойдемте. Ничего, она ведь не спит.

Лихина повела гостью в конец коридора и постучала в дверь.

За столом у лампы, завешенной сбоку темной тряпочкой, сидела маленькая старушка в халатике. Она дрожащей корявой рукой схватила со стола толстый клубок с каким-то вязаньем и спицами и суетливо вскочила. Лицо у нее было совсем белое и мелко сморщенное, словно обтянутое смятой папиросной бумагой.

– Простите, Анна Александровна, – извинилась хозяйка. – Вот мадам Чижова хотела взглянуть на вашу комнату. Вы ведь разрешите?

Она говорила громко, как говорят с детьми или с идиотами.

Старуха беспокойно встала.

– Очень милая комнатка, – похвалила гостья. – А вот здесь окно. Хотя во двор, но смотрите, сколько простору.

Она отвернула портьеру. И вдруг старушка засуетилась, задохнулась.

– Задерните, задерните… Кто вас просил занавеску трогать… Напустите лунного свету, а потом возись с ним… Ах, ты, Господи, да задерните же скорей… Заколите щелку булавкой, ведь видите, там булавка была… Ах, ты, Господи!