Том 4. Книга Июнь. О нежности - [38]
– Что та-ко-е?
Смотрим, действительно, – артишоки. Аромат! Вкус! Пальчики оближешь.
– Где же ты, каналья, ухитрился артишоки достать?
– А еловые шишки на что? Из еловых шишек.
Ладно. Идем дальше. Пора обедать. Живот подвело. На семьсот лье в окружности ни души.
– Пожалуйте обедать.
Обедать? Неужто опять артишоков наготовил?
– Нет, говорит, зачем же? На обед у меня отбивные котлеты.
– Что та-ко-е?
Снимает с блюда крышку. Что бы вы думали – ведь, действительно, отбивные котлеты и преотличные.
У Кюба таких не подавали. Белые, как пух. Наелся до отвала.
– Ну теперь, говорю, признайся, где ты телятину достал?
– А еловые шишки, говорит, на что?
Это он, каналья, все из еловых шишек настряпал. Но вкус, я вам скажу, аромат… Соня, не перебивай… вкусовое восприятие – необычайное. А инженер Петряков – Сергей Иванович, потом женился на купчихе, а купчиха-то была небогатая, я вам потом все расскажу с цифрами, так вот этот Петряков и говорит: – «Да ты, Степан Егорыч, пожалуй, и ананасный компот из шишек сварить можешь?» – «А что ж, говорит, сейчас, говорит, не могу, а к ужину, говорит, извольте. К ужину будет». И что бы вы думали – ведь сделал! Ананасный компот из еловых шишек!
Да, вот Соня свидетельница, – я ей это рассказывал.
– Вкус! А аромат! Идем дальше. Углубляемся в тайгу. Живот подвело. А я и говорю: «а что, Степан Егорыч, рыбу под бешамелью…»
– Простите, Петр Ардальоныч, мне пора домой, – перебила я.
– А я вам еще про эту купчиху.
– В другой раз. Я специально приду.
Он холодно попрощался. Очевидно, обиделся.
Софья Андреевна вышла за мной на лестницу. Маленькая, худенькая, ежится в вязаном дырявом платочке.
– Жаль, что скоро уходите. Заинька только что разговорился. Скучно ему – целый день один сидит. Я ведь все в мастерской работаю, трудно нам. Прибегу днем, покормлю его, да и опять до вечера. Вот советую ему мемуары писать. Ведь крупный был человек, видный, помощником уездного предводителя был. И вот какая судьба. Я уж стараюсь, бьюсь, да что я могу? Разве ему такая жена нужна? Прощайте, миленькая, заходите, пусть хоть поговорит. Да и нам послушать приятно и полезно. Крупный человек!
О душах больших и малых
Все давно знали, что он умирает. Но от жены скрывали серьезность болезни.
– Надо щадить бедную Анет возможно дольше. Она не перенесет его смерти.
Тридцать лет совместной жизни. И он так баловал ее и ее собачек. Одинокая, старая, кому она теперь нужна. Какая страшная катастрофа! Надо щадить бедную Анет. Надо исподволь подготовить ее.
Но подготовить не успели: давно предвиденная развязка явилась все-таки неожиданной. Больной скончался во время докторского осмотра, в присутствии жены и родственников.
– Сударыня, – сказал, отходя от постели, доктор, – будьте мужественны. Ваш супруг скончался.
Родственники ахнули.
– Анет! Дайте воды! Где валерьянка? Соли, соли!
Анет подняла брови:
– Значит, умер?
Потом повернулась к сиделке:
– В таком случае, сегодня я вам заплачу только за полдня. Сейчас нет еще шести часов.
Сиделка застыла с криво разинутым ртом. Втянув голову в плечи, на цыпочках вышел из комнаты доктор. Смерть! Где твое жало?
Джой был простой веселый пес, неважной породы, во всех смыслах среднего калибра.
Жил он в Петербурге и принадлежал докторше.
Дожил до того времени, когда люди стали есть собак и друг друга. Тощий, звонкий, как сухая лучина, корму не получал, а только сторожил на общей кухне докторшин паек, чтобы никто не стащил кусочек, и жил всем на удивление.
– Кощей Бессмертный! С чего он жив-то?
Худые времена стали еще хуже. Докторша была арестована.
Вяло, для очистки совести, похлопотали друзья, навели справки и быстро успокоили друг друга: серьезного не могло ничего быть, так как докторша ни в чем замешана не была. Подержат немножко да и выпустят.
Пес Джой никаких справок навести не мог, но хлопотал и терзался беспредельно. Не ел ничего. Дворник из жалости много раз пытался покормить его – Джой не ел. Не хотел есть. Очень уж мучился.
Каждый день, в определенный час, бегал к воротам больницы и ждал выхода врачей. В определенные дни бегал в амбулаторию, далеко за город, где докторша иногда принимала. Наведывался по очереди ко всем знакомым, знал и помнил все адреса, все соображал и искал, искал.
Докторшу действительно выпустили через три недели. Но пес не дождался, не дотянул.
От тоски и тревоги, от муки всей своей нечеловеческой любви околел он за день до ее выхода.
Говорили, что это очень банальная история, что сплошь и рядом собаки издыхают на могиле хозяина, что удивительного в этом ничего нет, раз это бывает так часто…
Борис Львович изменил своей Фанни после десятилетнего счастливого супружества.
Влюбился в молоденькую сестру милосердия с лицом нестеровской Богородицы, ясным и кротким.
Но Фанни была хорошей женой, любила его преданно, верно и нежно, на всю жизнь. И жили они так уютно, с такой заботливой любовью устраивали свою квартиру, выбирали каждую вещь тщательно.
– Ведь это надолго.
У Бориса Львовича сердце было доброе. И мучился он за свою Фанни. Почернел и засох. Никак не мог решиться сказать ей, что уходит от нее. Не смел себе представить эту страшную минуту. Все смотрел на нее и думал:
