Том 4. Император Португальский. Возница. Предание о старом поместье. Перстень рыбака - [85]

Что это на него накатило? Неужто это любовь? Но ведь он умер. И она умерла. Что же тогда это за любовь?

Хромая кляча снова тронулась в путь. Теперь она ступает по одной из улиц предместья. Увозит его из города. Дома встречаются все реже, расстояния между фонарными столбами все длиннее. Вот уже виднеется городская застава, дальше их не будет вовсе.

Приближаясь к последнему столбу, он вдруг начинает испытывать горечь и непонятный страх, он не хочет покидать город.

И в тот же самый момент он слышит голоса сквозь мерзкий скрип телеги. Он поднимает голову и прислушивается.

Это Георг разговаривает с кем-то, кто едет с ними в телеге, с незнакомым пассажиром, которого он раньше не замечал.

— Дальше я уже не могу сопровождать вас, — говорит еле слышный ласковый голос, исполненный печали и боли. — Я хотела бы так много сказать ему, но он разгневан и зол и не может ни видеть, ни слышать меня. Передай ему привет от меня и скажи, что я была здесь, чтобы повидать его, но с этой минуты меня унесут отсюда и я не смогу показаться ему такой, какова я сейчас.

— А если он раскается и исправится? — спрашивает Георг.

— Ты сам сказал, что он не может исправиться, — отвечает голос с горечью и дрожью. — Передай ему мой привет и скажи, что я надеялась, мы вечно будем вместе, но с этой минуты он никогда более не увидит меня.

— А если он искупит свою вину? — повторяет Георг.

— Скажи ему, что дальше мне не позволено ехать с ним, — жалуется голос, — и передай ему мой прощальный привет.

— А если он переменится, станет другим? — настаивает Георг.

— Передай ему, что я буду любить его всегда, — прозвучал еще печальнее голос, — другой надежды я дать ему не могу.

Давид Хольм встал на колени в телеге. Услышав эти слова, он поднимается во весь рост. Размахивая руками, он тщетно пытается ухватить что-то, что ускользает от него. Он не может разглядеть, что это, сознает лишь, что это нечто мерцающе-светлое, невыразимо прекрасное.

Ему хочется вырваться, поспешить за этим улетающим прочь чудом, но что-то держит его онемевшее тело, держит крепче оков и веревок.

Это на него нахлынула любовь души, то же чувство, которое осенило его у постели умирающей. Любовь земная — лишь ее бледное подобие. Она постепенно раскалила его душу, подобно огню, медленно разгорающемуся в дровах. Его сила еще не видна, но вот он вспыхивает раз и другой, показывая, что вот-вот разгорится ярким пламенем. Такой огонь и побежал сейчас по его жилам. Он еще не разгорелся вовсю, но уже светит ярко, и при этом свете Давид Хольм видит свою возлюбленную, столь прекрасную, что впадает в оцепенение, сознавая, что он не смеет, не хочет, не может приблизиться к ней.

VIII

Телега возницы движется со скрипом в глубоком мраке. По обеим сторонам дороги высокой стеной стоит густой лес. Дорога так узка, что неба вовсе не разглядеть. По этой дороге лошадь плетется еще медленнее, скрип колес режет уши еще невыносимее, мысли гложут душу еще яростнее, и безнадежное однообразие становится еще более унылым. Георг натянул поводья, скрип на мгновение прекратился, и возница высоким звонким голосом воскликнул:

— Что мне былые мучения, что мне мученья грядущие, ведь мне более не придется пребывать в неведении о самом главном. Благословенно будь имя Господне за то, что я вышел из мрака земного. Я, ничтожный раб Твой, воздаю Тебе хвалу, оттого что знаю отныне: Ты даровал мне жизнь вечную.

Лошадь снова пустилась в путь, телега затряслась и заскрипела, но слова возницы продолжали звенеть в ушах Давида Хольма.

Долог был этот путь, казалось, ему не будет конца. В первый раз ему стало немного жаль своего старого товарища. «Он человек храбрый, — подумал Давид. — Он не жалуется хотя бы на то, что не может оставить это страшное ремесло».

Они ехали так долго, что Давиду показалось, будто прошли целые сутки, но вот наконец выбрались на равнину, небо над которой было не хмурое, а ясное. Между Большой Медведицей и Тремя Волхвами[12] сиял лунный серп.

Хромая кляча еле ковыляла по равнине, и, когда они наконец проехали ее, Давид Хольм поглядел на месяц, чтобы определить, как долго они тащились по ней. И тут, к своему удивлению, он увидел, что месяц не сдвинулся с места.

Они потряслись дальше. Время от времени он бросал взгляд на месяц и видел, что тот стоит неподвижно между Большой Медведицей и Тремя Волхвами.

И тут он понял, что, хотя они вроде бы ехали целые сутки, ночь не сменилась утром, день не сменился вечером, царила все та же ночь.

Они продолжали ехать час за часом, как ему казалось, но на небесном циферблате стрелки замерли и стояли без движения.

Он поверил бы, что время во всей вселенной остановилось, кабы не вспомнил слова Георга о том, что время намеренно растягивается для того, чтобы возница мог поспеть повсюду, куда ему следует явиться. Он понял, к своему ужасу, что время, кажущееся днями и сутками по исчислению людей, всего лишь короткие минуты.

В детстве ему рассказывали про человека, который гостил у святых в их небесных обителях. Воротясь домой, он сказал, что в Царствии небесном сто лет проходят, как один день на земле.

Он снова пожалел Георга: «Неудивительно, что он ждет не дождется, когда его сменят, — подумал он. — Долгим был для него этот год».