Том 4. Чокки. Паутина. Семена времени - [88]

— Ну а теперь, — предположил я, — вы, вероятно, объясните мне, что в конце концов происходит?

Незнакомка сидела молча, устремив на меня свой пристальный, прямой взгляд, в котором был оттенок… печали? разочарования?.. Во всяком случае, какой-то неудовлетворенности. Я подумал, что она заплачет, но она сказала тихим голосом:

— Я прочла ваше письмо… И теперь… сожгла свои корабли.

В смущении пошарив по карманам, я нашел сигареты и закурил.

— Вы… гм-м. прочли мое письмо, и теперь вы… гм-м… сожгли корабли? — повторил я.

— Да, — сказала она Затем отвела взгляд и начала рассматривать комнату, ничего в ней не видя. — А вы даже не узнаете меня!

После этого полились слезы.

Несколько мгновений я сидел в полной растерянности Потом я решил, пока она выплачется, пойти в кухню и поставить чайник. Мои родственницы всегда рассматривали чай как панацею от всех бед, так что я взял чайник и чашки и вернулся в комнату.

Девушка уже пришла в себя и сидела, уставившись на незажженный камин. Я поднес спичку Она наблюдала, как разгорались дрова, с видом ребенка, который только что получил подарок.

— Прелестно, — вздохнула незнакомка, как будто огонь в камине был какой-то диковиной, и снова оглядела комнату. — Прелестно, — повторила она.

— Не разольете ли вы чай? — предложил я, однако девушка покачала головой и наблюдала за тем, как это делаю я.

— Чай! — сказала она. — У камина!

Это была совершенная истина, но нельзя сказать, что очень примечательная.

— По-моему, настало время нам познакомиться, — предложил я. — Меня зовут Джеральд Лэттери.

— Конечно, — сказала она, кивая головой.

На мой взгляд, это был не совсем подходящий ответ, но она продолжила:

— Я Октавия Лэттери, обычно меня зовут Тавия.

— Тавия? — что-то смутно мелькнуло в моей памяти. — Мы с вами родственники? — спросил я.

— Да… очень дальние, — ответила девушка, странно посмотрев на меня. — Ох, — добавила она, — как это трудно!

Вид у нее стал такой, будто она вот-вот снова заплачет.

— Тавия?.. — повторил я, пытаясь вспомнить.

И тут мне вдруг представился смущенный пожилой джентльмен.

— Конечно же! Как его звали? Доктор доктор Боги или что-то в этом роде…

Она внезапно замерла.

— Не доктор ли Гоуби?

— Вот-вот, правильно! Он меня спрашивал о Тавии. Это о вас?

— Его здесь нет? — спросила девушка, оглядываясь, будто он мог спрятаться в углу:

Я сказал, что с тех пор прошло года два. Она успокоилась.

— Глупый старый дядя Дональд! Как это на него похоже! И вы, конечно, ничего не поняли?

— И сейчас понимаю не больше, — заметил я, — хотя могу поверить, что даже дядя способен разволноваться, потеряв вас.

— Да. Боюсь, что он очень расстроится, — сказала она.

— Расстраивался! — поправил я. — Это было два года назад.

— Ах да, конечно! Вы все еще не поняли?

— Послушайте, — сказал я ей. — Один за другим люди говорят мне, что я чего-то не понимаю. Это я уже знаю. Это единственное, что я действительно понял.

— Да, пожалуй, мне лучше все объяснить. С чего же начать?

Я дал ей подумать, не отвлекая ее. Наконец она сказала:

— Вы верите в предопределение?

— Нет.

— Ах да! Хотя в конце концов это не совсем так… Скорее своего рода влечение. Видите ли, я с детства считала, что ваш век — самый интересный и замечательный. А потом еще — в этом веке жил единственный в нашей семье знаменитый человек. Вот я и считала этот век чудесным. Вы бы, наверное, назвали его романтичным.

— Зависит от того, что вы имеете в виду — ваше увлечение или сам век… — начал я, но девушка не обратила внимания на мои слова.

— Я, бывало, представляла себе колоссальный флот смешных летательных аппаратов во время периода войн й думала о том, как они похожи на Давида, идущего против Голиафа, такие маленькие и такие храбрые. А потом еще эти большие неуклюжие корабли, медленно барахтающиеся в воде, но в конце концов добирающиеся да порта. И никто не нервничал, что они такие медленные! А эти странные черно-белые фильмы! И лошади на улицах. И шумные двигатели внутреннего сгорания. А уголь в топках! И волнующие бомбежки, и паровозы, бегущие по рельсам, и телефоны с проводами, и… О, много, много еще разных вещей! А чем тогда можно было заниматься? Представьте себе, что вы приходите на премьеру новой пьесы Бернарда Шоу или Ноэля Коуарда, в настоящий театр! Или достаете совершенно новую поэму Эллиота в день ее выхода в свет! Или видите, как королева проезжает по улице, чтобы открыть заседание парламента. Замечательное, волнующее время!

— Что ж, приятно слышать, что кому-то оно нравится, — заметил я. — Мое собственное мнение о нашем веке несколько…

— Ах, этого следовало ожидать! Вы не представляете себе все это в перспективе и поэтому не в силах оценить. Вам было бы полезно пожить некоторое время в нашем веке, увидеть, как все плоско, серо и однообразно… Так смертельно скучно!

Я немного замялся.

— Я не совсем… гм-м… жить в вашем… в чем?

— Веке, конечно. В двадцать втором. Ах да, вы же не знаете! Глупо с моей стороны.

Я сосредоточился на разливании чая — по второй чашке.

— Ох, я знала, что это будет трудно, — заметила она. — Вам тоже трудно?

Я сказал, что трудно. Она продолжала упрямо:

— Так вот, видите ли, испытывая те чувства, о которых я вам рассказала, я решила заняться историей. Понимаете, я в самом деле могла примысливать себя к некоторым периодам истории. А потом я получила ваше письмо в свой день рождения, и это было причиной, почему я избрала середину двадцатого века темой своей дипломной работы. И, конечно же, это повлияло на мое решение заниматься в аспирантуре.