Том 4. Чокки. Паутина. Семена времени - [130]

В то же время вынуждены признать, что столкнулись с чрезвычайно интересной проблемой. Состояние пациента со времени предыдущего обследования, когда он был признан полностью невменяемым, радикально изменилось. Если не считать навязчивой идеи, которой он упорно придерживается, продолжая считать себя Теренсом Молтоном, его душевное здоровье не вызывает опасений. Однако, учитывая эту навязчивую идею и заявления, которые делает пациент, мы вынуждены оставить мистера Доллбоя в клинике. Необходимо устранить психический комплекс, а также прояснить некоторые моменты, которые до сих пор представляют для нас загадку.

Для того чтобы подробнее ознакомить вас со сложившейся ситуацией, прилагаем копию письменного заявления нашего пациента и просим внимательно ее изучить и обратить внимание на сопроводительную записку в конце.

Заявление Теренса Молтона

Я сознаю, что поверить в это чрезвычайно трудно. Поначалу я и сам не верил, посчитал, что понемногу схожу с ума из-за чрезмерного пристрастия к наркотикам… Боже мой, каким реальным представляется сейчас тот мир! Наверно, не менее реальными казались опиумные грезы Томасу Де Куинси и Колриджу:

«Раз абиссинка с лютнею

Предстала мне во сне…»[7]

Видение — неудачное слово, в нем присутствует лишь качественный оттенок. Насколько жизненным оно было? Мог ли Колридж протянуть руку и коснуться своей Абиссинии? Он слышал ее пение, однако говорила она с ним или нет? И почувствовал ли он себя новым человеком, забывшим, что такое боль? Мне кажется, даже райское молоко и медвяные росы — понятия относительные. Существуют люди, которые всю жизнь взыскуют некоего небесного Голливуда, но для меня в ту пору было достаточно, что я не чувствую боли и обретаю призрачное совершенство…

С того дня, когда рядом со мной разорвался снаряд, минуло немногим больше четырех лет. Четыре года, девять операций, и выздоровление не светит. Врачам, естественно, любопытно, а каково мне? Я превратился в прикованного к креслу одноногого инвалида. Врачи говорили: «Не налегайте на наркотики». Смешно, право слово! Дали бы что-нибудь другое, что снимает боль, я бы, пожалуй, прислушался к их словам. А так — им прекрасно известно, что, лишившись наркотиков, я тут же покончу с собой.

Я ни в чем не виню Салли. Кое-кто считает, что ее уход окончательно меня добил, однако они ошибаются. Я по-горевал-погоревал, да и бросил. За ней ухаживал здоровый молодой человек — а кого она увидела в клинике?.. Бедняжка Салли, ей пришлось несладко. Скорее всего, если бы я попросил, она осталась бы со мной из ложного чувства Долга. Слава Богу, мне хватило ума промолчать; по крайней мере, от одного камня на душе я избавился. Говорят, она удачно вышла замуж, обзавелась весьма шустрым ребенком. Все правильно, так и должно быть.

Но когда женщины вокруг относятся к тебе с неизменной добротой, точно к больной собаке… Хорошо, что на свете есть наркотики.

И вот, когда я уже ничего больше не ожидал, разве что скорого конца, явилось это… видение.

День выдался на редкость неудачный. Правая нога болела с ночи, левая усердно ей подражала. Впрочем, правой ноги у меня не было, осталась лишь культя, все остальное четыре года назад швырнули акулам, да и левую, тут уж никуда не денешься, ожидает похожая участь. Я не торопился принять наркотик — порой мне казалось, что, отказываясь от него в те моменты, когда жутко хочется, я проявляю силу воли. Ерунда, конечно; в таких случаях все, как правило, заканчивалось дурным настроением, которое я срывал на окружающих. Но если человек вырос на тех или иных идеях, он редко от них отступается. Я решил дождаться десяти часов. Последние пятнадцать минут тянулись невыносимо медленно, минутная стрелка на часах ползла улиткой, секундная двигалась немногим быстрее. Наконец я потянулся за пузырьком.

Возможно, доза оказалась чуть больше обычной, ибо отмерял ее я не слишком тщательно. Мысли были заняты другим: какой же я глупец: взялся демонстрировать самому себе силу воли! Ребенок, да и только; так поступают именно дети, которые придумывают игры со всевозможными ограничениями в правилах. Сознательно отказываться от непередаваемого блаженства, в котором я мог бы пребывать постоянно и никто бы мне и слова не сказал, никто бы не осудил! Боль растаяла, я стал невесомым, утратил тело, воспарил над креслом… Должно быть, я изрядно устал, потому что вслед за восхитительным ощущением невесомости подкрался сон, который застал меня врасплох…

Открыв глаза, я увидел перед собой прекрасную даму. В ее руках не было лютни, и на абиссинку она никак не походила, однако тихонько что-то напевала. Странная песенка, ни единого знакомого слова. Вполне возможно, она пела «о баснословной Аборе»[8].

Мы находились в помещении, похожем на светло-зеленый пузырь с отливающими перламутром стенками, которые изгибались столь плавно, что невозможно было определить, где они переходят в потолок. Сквозь арочные проемы справа и слева от меня виднелись голубое небо и макушки деревьев. Девушка, которая сидела возле одного из проемов, бросила взгляд в мою сторону и произнесла какую-то фразу на диковинном языке. Судя по интонации, это был вопрос. Естественно, я ничего не ответил, лишь продолжал смотреть на нее. Она того стоила. Высокая, пропорционально сложенная, темно-русые волосы перехвачены лентой; платье из прозрачного материала, облегавшего стройную фигурку бесчисленными пышными складками. Мне вспомнились картины прерафаэлитов. Девушка повернулась; складки платья — должно быть, легкого, как паутина — взметнулись и опали, создав столь популярный в древнегреческой скульптуре эффект застывшего движения.