Том 3. Все о любви. Городок. Рысь - [20]

– Хорошо жить на свете?

– Очень даже недурно, – ответила Зоя. – Почаще бы так.

Он промолчал и посмотрел на часы.

– Что? Потянуло домой? – насмешливо спросила Зоя.

– Нет, время еще есть. Я скажу, что мы были в синема, а потом прошлись пешком. Ночь такая чудесная.

– Вот так чудесная, дождь как из ведра.

– Неужели? – удивился он. – Хорошо, что вы обратили мое внимание на это обстоятельство. Ну, так я скажу, что мы зашли в кафе. Одним словом – по вдохновению.

– Ну конечно. По вдохновению выходит лучше всего.

– Н-да. Хотя я раз по вдохновению так наврал, что прямо сам испугался. А она, бедненькая, даже не заметила.

– Вам, кажется, очень ее жалко? – сочувственно спросила Зоя.

Он отвел глаза в сторону и задумался.

– Это чудесный, милый человечек, – сказал он. – Я ее очень, очень люблю. Но мы так мало подходим друг к другу. Ну, вот вы нас обоих отлично знаете. Скажите – можно ли поискать более резкие контрасты, чем мы с ней? Я – полноценный пошляк, люблю нашу маленькую, подленькую жизнь, я легкомысленный – живи и жить давай другим. А она, Зина, это – тургеневская девушка, чистая, трепетная. Она вся как насторожившаяся лань. Мне всегда страшно вспугнуть ее. Я всегда начеку, всегда осторожен, всегда боюсь, не брякнуть бы при ней чего-нибудь неладного. Зо, дорогая моя, вы умная женщина, вы меня поймете. Вы представить себе не можете, как это все иногда тяготит. Как бы я был счастлив, если бы Зина не только любила меня, но и знала, и понимала. Но она никогда не поймет меня и никогда не простит. Я бы даже согласен был на ее неверность, конечно, мимолетную, несерьезную, – мы бы тогда лучше поняли друг друга, и крепче спаяла бы нас на… чего вы смеетесь? Вы не слушаете моей горькой исповеди?

Зоя сдерживалась и не могла сдержать смеха. Подбородок и щеки дрожали, на глаза навертывались слезы.

– Васенька! Милый! Прости! Я… мне сегодня мой дантист рассказывал пресмешную штуку. Это, конечно, не имеет никакого отношения… Среди его пациентов есть парочка – муж и жена. Муж вставил себе зубы потихоньку от жены. Жена скрывает от мужа, что у нее фальшивые зубы. Оба просили дантиста не выдавать их. Отсюда масса неудобств. Каждый прячется, запирается от другого, когда совершает свой туалет. Дантист говорит: «Вот, в моих руках наладить это дело, позвать их обоих вместе и открыть тайну. И как бы это упростило их жизнь! А не могу, – связан словом».

– Почему вам вспомнилась эта ерунда? – удивился Васенька.

– Сама не знаю, – весело отвечала Зоя. – Ну, а теперь пойдем. Бедная Зинушка заждалась.

Два романа с иностранцами

Были тихие сумерки.

По стене бегали огни автомобилей, вскрикивали их гудки, звякал трамвай. Острым буравчиком сверлил ухо призывный звонок соседнего кино.

И все-таки для тех двух женщин, которые сидели, поджав ноги, на колченогом диванчике, сумерки эти были тихими, потому что день со всеми его тревогами и заботами кончился и в эти два-три часа перед сном можно позволить себе ни о чем не думать и не беспокоиться.

В такие тихие сумерки разговор ведется душевный. Шагать по полутемной комнате неудобно, надо сидеть спокойно. От спокойной позы и мысли делаются сосредоточеннее, не скачут с предмета на предмет. Самые привычные врали теряют свое вдохновение, становятся проще и искреннее.

Молодежь в такие минуты охотно говорит о смерти. Люди постарше – о любви. Старики – о разных приятных надеждах.

Те две дамы, которые поджали ноги на колченогом диванчике, были уже не первой молодости и поэтому говорили о любви.

– Нет, теперь все для меня кончено, – сказала одна.

Если бы в комнате было светлее, мы увидели бы, что у нее очень усталое лицо, погасшие глаза и плечи ее закутаны в серый пуховый платок, всегда чуть-чуть разодранный на плече, уютный, пахнущий духами и папиросами, словом – традиционный платок русской скорбящей женщины!

– Не преувеличивай, Наташа, – ответила другая. – Ты еще молода. Кто знает?!

– Молода? – с горьким смешком сказала Наташа. – Нет, милая моя, после того, что я пережила, я себя чувствую семидесятилетней. Сама виновата. Не надо было изменять памяти Гриши.

– А сколько же лет ты была за Гришей?

– Лет? Лет! Пять недель. Познакомились перед самой эвакуацией. Сразу и повенчались. А через пять недель он выступил в поход. Больше мы и не встретились. Он был очень мил.

– Ну, на пять-то недель всякого бы хватило.

– Н-не знаю. Н-не думаю, – обиженным тоном сказала Наташа.

– А что, собственно говоря, у тебя вышло с этим твоим женихом-французом? Я ведь толком ничего не знаю. Мы тогда встречались редко, когда он за тобой ухаживал. А потом слышу – свадьба расстроилась. Что он, разлюбил тебя, что ли?

– Нет-нет. Он говорит, что не разлюбил. Родители не позволили. Впрочем, это очень сложная история, – вздохнула Наташа.

– Моя история была тоже очень сложная, однако я не вздыхаю, а хохочу. Ты стрелялась? Отравлялась?

– Нет, что ты, грех какой!

– Вот видишь! А еще вздыхаешь. А я вот даже отравлялась, а как вспомню, так от смеха не удержаться. Ну до того хорошо, до того хорошо!

– Чего же тут хорошего, если отравилась?

– В этом-то, конечно, хорошего мало. Очень тошнило. Но именно оттого, что отравлялась, все так смешно получилось. Ну, да я потом расскажу. Сначала ты.