Том 3. Время реакции и конституционные монархии. 1815-1847. Часть первая - [10]

Талейран на совещаниях. Талейран должен был занять определенную позицию, и от его манеры держаться на этом совещании зависело, останется ли он в тени или будет пользоваться известным влиянием. Он мастерски сыграл свою роль. Меттерних сообщил ему содержание протокола от 22 сентября. Талейран внимательно прочел его и обратил внимание на то, что слова «союзные державы» повторяются там несколько раз. «Союзные, — сказал он, — но против кого? Это не может быть против Наполеона, так как он на острове Эльбе. Несомненно также, что это не против французского короля, так как он является гарантией прочного мира. Господа, будем говорить откровенно: если существуют еще союзные державы, то я здесь лишний». На это ему ответили, что на слове «союзные» они не настаивают. Заметив, что этот первый выпад произвел на них известное впечатление, Талейран сделался смелее и уже высказался напрямик: «А между тем, если бы меня здесь не было, вы бы живо ощущали мое отсутствие. Из всех вас я один, быть может, не требую ничего. Я требую для Франции лишь одного, а именно — чтобы к пей относились с уважением. Она достаточно сильна своими богатствами, пространством, численностью и духом своего населения… Повторяю, я не требую ничего, а вам приношу необычайно много. Присутствие министра Людовика XVIII освящает здесь принцип, на котором покоится весь общественный порядок. Европа прежде всего нуждается в том, чтобы раз навсегда была отвергнута идея, будто право приобретается голым фактом завоевания, и чтобы в полной силе восстановлен был священный принцип легитимизма, на котором основываются порядок и устойчивость общества…» Затем, переходя к проектируемой декларации, Талейран спросил, когда откроются заседания общего конгресса, в котором согласно Парижскому трактату должны были принять участие представители всех государств, вовлеченных в войну. Если державы, подписавшие этот трактат, должны были взять на себя руководящую роль, то для этого им следовало, по крайней мере, получить полномочия от остальных, а дать такие полномочия мог только конгресс. «Неответственные министры могли легко принять известные меры, но лорд Кэстльри и он, Талейран, находятся в совершенно ином положении». Кэстльри признался, что «эти мысли и ему приходили в голову», и таким образом завязался общий разговор.

Кто-то упомянул про короля неаполитанского, под которым подразумевался Мюрат. Лабрадор высказался об этом государе в самых резких выражениях, и Талейран, чувствовавший себя теперь уже вполне непринужденно, позволил себе произнести следующую фразу: «О каком это неаполитанском короле идет речь? Мы совершенно не знаем человека, о котором здесь говорят». Со стороны бывшего министра Наполеона который основал это королевство и приходился шурином королю, это было невероятной наглостью. Талейран не знал этого «человека»! А между тем они вместе фигурировали в целом ряде торжественных церемоний и кортежей, хотя бы на коронации императора. Молчание, которым был встречен этот вопрос, показало, что слова эти были сказаны Талейраном весьма кстати. Меттерниху, который недавно еще вел переговоры с Мюратом, приходилось молчать, так как он не осмеливался вслух признаться в подписании договора с неаполитанским королем. Ни русский, ни английский представители не соглашались признать Мюрата. Один лишь прусский делегат Гумбольдт, впрочем, не заинтересованный в этом деле, заметил, что державы в свое время признали Мюрата и гарантировали ему владение государством. «Те, кто гарантировали ему это, не должны были, а следовательно, и не могли этого сделать», — заявил Талейран. На этом собрание разошлось, с тем чтобы выработать новый проект декларации.

«Вмешательство Талейрана и Лабрадора убийственно отразилось на наших планах, — пишет в своем дневнике Фридрих фон Гентц, секретарь конгресса. — Они протестовали против принятой нами ранее процедуры. В продолжение двух часов они сильно нас пробирали. Это была сцена, которой я никогда не забуду. Князь Меттерних не замечает так ясно, как я, всей затруднительности и даже ужаса нашего положения».

Талейран и Александр. С этого момента Талейрану был открыт доступ на все совещания, ему принадлежала теперь в Вене известная роль, и с этого дня прекратилась его изоляция. Пользуясь своим выгодным положением, он составил 1 октября ноту, которую разослал своим коллегам — представителям Австрии, Испании, Великобритании, Пруссии и России. В этой ноте Талейран доказывал, что только восемь держав, подписавших Парижский трактат, имеют достаточные основания для подготовки к конгрессу; что конгресс этот непременно должен собраться, — хотя бы для проверки полномочий, — и после этого можно будет разделиться на комитеты. В тот же день Талейран отправился на аудиенцию, данную ему императором Александром. Последний был страшно раздражен имевшим место накануне вмешательством Талейрана. Казалось бы, что Талейран должен был почувствовать себя неловко в присутствии монарха, для которого он в Эрфурте (и позже) предал тогдашнего своего повелителя Наполеона и вместе с которым еще недавно работал над делом реставрации своего нового повелителя — Людовика XVIII. Но тот факт, что он вместе с Александром принимал участие в столь различных делах и что у них имелось столько общих тайн, о которых им обоим выгодно было не вспоминать, настраивал Талейрана, напротив, на очень непринужденный лад.