Том 3 - [25]

— Палки-то зачем нарубили? — спросил я уже с живым интересом.

— Палки? — Он опять ухмыльнулся. — Шалаш буду над лодкой городить.

— Здесь же кругом камыши! Не надо никаких шалашей. Вы же себя демаскируете. Ветки ваши и палки далеко будет видно. Надо так: въехать в камыши, завязать их над челноком аккуратненько, и все, — Мне казалось, что говорю убедительно.

Но Переметов подарил свою розовую и ласковую улыбку и возразил, вставая:

— Ой и хитрец ты, я вижу! Ты бы, значит, убил бы, а я — с пустой сумкой. Ишь ты!

Я сообразил наконец, что советовать Переметову бесполезно (он по привычке сам все знает), и перевел разговор в другую плоскость. Очень уж собеседник мой показался мне занятным здесь, среди природы.

— Вы садитесь-ка, — говорю, — да отдохните. А я расскажу, что сегодня видел. Интересно!

— А ну-ка, ну-ка? Послушаем. — И он снова сел.

Я рассказал ему про жучков-вертячек.

Он констатировал коротко:

— Ничего особенного. Обыкновенная тварь.

Рассказал ему про цыпленка.

Он отрезал:

— Мало их, цыплят разных. Всякие бывают цыплята.

Наконец, уже без волнения, без всяких там красок сказал ему:

— Дергач, коростель, пешком топает на юг.

— Птица так не может, — заключил он. Потом подумал и дополнил: — А если, допустим, и ходит на юг, то почему бы ей и не ходить, если от природы дана такая установка… Только вряд ли.

Он ничему здесь не удивлялся, ничему не верил. А встав с земли, заявил:

— Дите ты малое, в полном смысле… Поеду шалаш делать.

— Где думаете стать с шалашом-то?

— На реке. На реке… Думаю, на реке.

— Надо в глушь забиваться, на плеса. На русле вряд ли что получится. Утка любит крепи, дебри. Вот когда морозы ударят, тогда другое дело… тогда — на русло.

— В глушь пусть другие забираются. «Утка любит»! Почем ты знаешь, что утка любит? Карась тоже любит, чтобы его жарили в сметане. — Он рассмеялся над своей остротой и, легко подняв вязанку, пошел к челноку, довольный, уверенный, розовощекий.

Снова я остался один. Но уже не хотелось прислушиваться к тишине леса, уже не радовал огонек костра и запах свежей каши.

Понятно, я был немало обрадован, когда у берега кто-то весело крикнул:

— Эй, у костра! Пусти ночевать под небом.

— В нашей хате — каждый гость! — ответил я бодро и сам направился к берегу. — Кого бог принес?

— Я неверующий. И богу от меня мало проку, чтобы носить.

— Бог, он — не дурак, знает кого носить. Никак Валерий Гаврилович?..

— Он самый. Фомушкин по фамилии. Бывалый охотник и небывалый стрелок: из двенадцати уток выбиваю тринадцатую — остальные летят своей дорогой.

На охотнике был поношенный ватник-телогрейка, видавший виды картузик, коричневые брюки, заправленные в охотничьи, с ботфортами сапоги. Крепкого сложения, среднего роста, он легко выволок челнок наполовину из воды, подтащил свое охотхозяйство к огоньку и подал мне руку:

— Гора с горой… Год прошел, как я в районе, а не приходилось нам с вами вот так-то.

— Зато о вас мне кое-кто рассказывал, — загадочно сказал я.

— Например? — насторожился Фомушкин.

С притворным вздохом я ответил:

— Например, Василий Кузьмич Кнутиков.

Фомушкин схватился за голову:

— Неужели про петуха выложил?!

— Совершенно точно.

— Понимаете, какая история вышла? А? Не могу до сих пор смотреть ему в глаза. Хотите верьте, хотите нет — стыдно.

— Ну вы-то при чем же? — попробовал я утешить.

— Жрал же я петуха породистого. Как это так при чем? Скверно получилось. Но я замолю грех: я ему таких цыпляток подброшу с инкубатора! Он поймет.

— Конечно же, поймет, — согласился я.

Валерий Гаврилович уселся у огонька, закурил папиросу. Роговые очки не придавали ему никакой степенности — его широкобровое лицо с чуть-чуть выдающимися скулами было все равно открытым. Лет ему можно дать не более тридцати — тридцати пяти.

Без всяких там экивоков он принял мое приглашение и стал уплетать со мной кашу-сливуху, как дома. Ложки у него не было, поэтому он тут же выстрогал ножом лопаточку и орудовал ею.

Я спросил:

— А где сейчас работает Переметов?

— Нигде. Ждет место… Что это он вас заинтересовал?

— Он здесь. Поехал городить шалаш. Разговаривал с ним.

— Странно, — произнес неопределенно мой собеседник. — Что это он возгорел страстью к охоте? — Фомушкин вздохнул: — Беда мне с ним!

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, конечно, не произошло, но в неделю два раза он посещает меня в райисполкоме и дает указания, советует, как надо работать. Бывает так, что…

Он не договорил, потому что от берега послышался сначала говор, а потом чуть хрипловатый голос Алеши Русого:

— Охотников принимаете?

— Ворота настежь — заезжайте прямо во двор! — ответил Фомушкин.

И мы направились с ним к берегу.

Приехали два моих друга, каждый на своем челноке: Алеша Русый и все тот же Захар Макарыч Пушкарь.

Не успели мы подойти вместе с приехавшими к своему табору обратно, как с острова подошел Петр Михайлович Чумак.

— Эй вы, сонные тетери, открывайте брату двери! — крикнул он еще шагов за двадцать.

Захар Макарыч прямо-таки сорвался с места и побежал к нему навстречу, а Фомушкин сказал, обращаясь ко мне:

— Ученый прибыл.

— Шутите? — спросил я.

— Вполне серьезно. Не шучу. Я же с ним в одном районе лет пять работал вместе: он — председателем колхоза, я — тоже. — И шепнул на ухо: — Думаю рекомендовать его своим заместителем. Чш-ш-ш! — Он обратился теперь к подошедшему Чумаку: — А кого, позволь-ка спросить, за сонных тетерь принимаешь?