Том 3. Тайные милости - [88]

Не просыпаясь, Катя стала укрывать его, заботливо мурча что-то себе под нос, причмокивая губами, будто разговаривая с младенцем.

– Спи, спи, – успокоил ее Георгий, обнимая, – спи, моя хорошая. – И тут же подумал, что раньше она называла его «милым», «любимым» гораздо чаще, чем теперь. Теперь ее сдерживает то, что она не слышит ответа. Он ведь ни разу не сказал ей «любимая», и вот она ждет, ждет… просто жалко смотреть… и так ему хочется сказать от всего сердца, истинно: «Катя, я люблю тебя, Катя!» Хочется, но боязно…

Георгий вспомнил о любившей его школьнице Марьяне, в дымке памяти мелькнуло ее белокожее лицо с сияющими черными глазами, лунная ночь над аульским кладбищем в ореховой роще, шмыгнувшая мимо них рыжая лисица…

Ветер набирал силу. Волны уже бились о берег с уханьем, и будто что-то кричало в глубине – безысходно, печально, выло, перекатывалось на разные голоса, словно русалки оплакивали погубленную витязем Морскую царевну. «Бледные руки хватают песок; шепчут уста непонятный упрек…» Георгию этот упрек был понятен, хотя он бы и не мог обозначить его словами. Но самое главное в словах не нуждается, самое главное протекает в молчании, бессловесно. «Едет царевич задумчиво прочь. Будет он помнить про царскую дочь!» Еще бы ему не помнить! Такое – на всю жизнь…

Георгий вспомнил об Али-Бабе и уже не в первый раз подумал, что хорошо бы сманить его к себе в водители. Мысли его вернулись в город… Кате нужна квартира. Никогда этого не делал, а для нее сделает. Было бы хорошо переселить весь «Шанхай» и под эту марку устроить Катю. Но если не получится весь, он переселит хотя бы часть. Пусть даже ее одну! Нет, это безрассудно… одну нельзя. В конце года на Ивакинском заводе сдаются сразу три новых дома – вот у него-то и можно будет разжиться квартирами, взять взаймы! Ивакин не посмеет отказать… А как же его рабочие? Придется ведь брать их квартиры? Те десять процентов жилой площади, что полагаются городу с ведомственных заводских домов, давным-давно обещаны и расписаны…

В высоком темно-синем небе зернисто дрожал и светился Млечный Путь – зыбкий, раздвоенный, как жало искусителя змия, как белый нерв вселенной, где ничто не дается даром, а только одно за счет другого. Глядя в бездонное небо, Георгий почувствовал себя каплей росы на древесном листе, которую высушит первый же луч солнца, блестящей пылинкой, бездумно танцующей в этом луче, тонкой черточкой между двумя датами, смутным воспоминанием своей трехлетней дочери Ляльки…

Пытаясь отогнать навеянные небом чувства, он заставил себя переключиться на земное, реальное. Прикрыл глаза: в памяти промелькнула бледно-зеленая с желтой полосой наискосок будка поста ГАИ, пустая серая клумба у въезда в город… а потом медленно возник и сам город – сахарно-белый, строгий, четкий, точно такой, как на макете у Алексея Петровича Калабухова, в дальнем углу его огромного кабинета.

С шипеньем и хлюпаньем бились о берег волны, а в паузах было слышно, как шумит, играет в раскидистой кроне белолистного тополя над головой бодрый верховой ветер – все глуше, все отдаленнее…

… – Его императорское величество Петр Первый! – зычно крикнул лакей в шитой серебром ливрее – кто-то из управления торговли, кажется, заместитель начальника. Двери огромного кабинета расхлопнулись как бы божественной силой, и на пороге предстал государь.

Все до единого – а на совещании у шефа их было человек восемнадцать – повскакивали со своих мест и вытянулись в струнку, в том числе и Георгий.

– Что тут у вас? – спросил Петр, проходя к столу заседаний длинными циркулями ног в остроносых литых галошах и высоких цветных носках из шерсти. – Кто градоначальник?

– Я-а, – мучительно краснея, выдохнул шеф: в волнующие моменты во рту у него всегда становилось непереносимо сухо, так, что язык вставал колом.

– Доложи честь по чести, – сказал Петр и повернулся к нему спиной, набивая маленькую шкиперскую трубочку и высекая огонь кресалом.

Те, которые сидели затылками к входной двери, теперь стояли скособочившись, не отрывая глаз от Петра; боясь отодвинуть мешавшие им стулья, они как бы свернулись на манер известного поросячьего предмета – винтом и, в зависимости от того, в какую сторону шел император, то ввинчивались, то вывинчивались из пола. Шеф стоял удобно, Георгий рядом с ним, как всегда, по правую руку. Шеф потянулся было к графину, чтобы запить сухость во рту, но отдернул руку, как от горячего, не отважился на такую вольность.

– Город основан в одна тысяча семьсот двадцать втором году, – начал он, еле ворочая языком, напрягаясь изо всех сил, – основан вашим императорским величеством лично, во время второго персидского похода…

– Помню, – прервал его Петр, – ты говори, сколько жителей, улиц, церквей, заводов, в историю не лезь – ее без тебя знаем, сами делали.

– Значит, да… – Шеф сбился, но овладел собой и продолжал уже без запинки, как хорошо вызубренный урок. – В городе около трехсот тысяч жителей, двести девяносто шесть улиц, четырнадцать тупиков, двадцать три переулка, восемь крупных заводов, три фабрики, университет, медицинский, сельскохозяйственный, политехнический и педагогический институты, двенадцать техникумов. Из общего числа жителей сорок тысяч рабочих, пятьдесят тысяч школьников, сорок пять тысяч студентов и учащихся, тридцать шесть тысяч пенсионеров, остальные дошкольники и служащие.