Том 3. Тайные милости - [47]

– Теть Ань, – наконец зовет ее Клавуся, – мы уже. Можно руки вымыть?

– Да-да, конечно, Клавочка, чистое полотенечко то, что розовенькое! – с наигранной доброжелательностью отвечает ей из своего убежища Анна Ахмедовна, саркастически бормоча себе под нос, что руки не мешает мыть и перед едой.

Потом они сидят еще некоторое время за столом в кухне все трое. Колечка, прикрываясь ладошкой, таскает из носа коз и, по его мнению, незаметно вытирает их о внутреннюю сторону перекладинки стула, для чего ему приходится перегибаться и делать вид, будто он что-то рассматривает на полу. Клавуся борется с зевотой, ее чистое полное лицо розовеет, на светло-голубые глаза наворачиваются прозрачные слезинки. И в эту минуту Анне Ахмедовне приходит на ум одна и та же горская пословица: «Как только хорошенько поешь в гостях, дом сразу становится чужим». Будто про Клавусю сказано. Анна Ахмедовна хмурится и, не в силах совладать с подступающим к горлу булькающим смехом, отводит глаза и, якобы закашлявшись, прячет лицо в ладонях. Кажется, еще немного, она не выдержит и захохочет во весь голос.

– Теть Ань, а что мой негодяй наделал! – вдруг, преодолев сонную одурь, как всполошенная курица, вскрикивает Клавуся. – Что он наделал!..

Колечка мгновенно оставляет в покое свой центр наслаждения – свой нос, втягивает большую лобастую голову в острые плечики и замирает с выражением такого неподдельного ужаса в глазах, будто вот-вот пролетит над ним тайфун с ласковым именем «Клавуся».

Анна Ахмедовна подавляет булькающий в горле смех.

– Воздух испортил, негодяй! – трагическим шепотом заканчивает Клавуся, и Анна Ахмедовна, поперхнувшись, вылетает из-за стола с неудержимым хохотом.

Колечка отрицает свою вину. Клавуся настаивает на признании. Она уже готова взять его за ухо и привлечь к ответственности, но лень подниматься со стула, а не вставая она не дотягивается до Колечки через стол. В это время, промокая платочком слезы, возвращается в кухню хозяйка, тянет носом и останавливает на лету карающую Клавусину десницу:

– Что вы, Клавочка, это же газ подтекает, из баллона…

Через неделю-другую пикантность званого обеда теряет остроту, как-то сама собой забывается, а на передний план выходит то, что Клавуся хотя и врач психдиспансера и вроде бы мать, но хозяйка никудышная. Как говорит о ней соседка Анны Ахмедовны по лестничной клетке Поля: «Двум свиньям жрать не разделит». Во всяком случае, Клавуся не умеет сварить даже обыкновенного борща. Ее бедный Колечка лишен возможности есть нормальную домашнюю пищу, а с магазинных котлет по шесть копеек за штуку сыт не будешь, да и плавлеными сырками не поправишь здоровья. Плавлеными сырками хорошо, будучи здоровенным мордоплюем, закусывать в подъезде плодово-ягодное, а не кормить с утра до вечера мальчишку, да еще требовать от него музыки… В молодости Анна Ахмедовна убежденно считала, что таким лахудрам, как Клавуся, нельзя рожать, а теперь это убеждение пошатнулось. Жизнь показывала, что иногда у этих недотеп вырастают вполне приличные дети и даже более того – дети, горячо любящие мамочек, все нежные годы душивших их пригорелой или прогорклой кашей да супом, гораздо больше похожим на помои, чем на суп. И еще жизнь показывала, что у настоящих, умных, благородных и умелых матерей порой вырастают синие алкаши – «пузыри земли», как называл их Шекспир, или неблагодарные тупицы, жалкие женины подкаблучники или бессердечные лодыри, не помнящие ни добра, ни родства. Словом, все на этом свете непросто и далеко не каждому воздается по заслугам. Не исключено, что тот же Колечка, квелый и вроде бы равнодушный ко всему, кроме своего носа, и ненавидящий скрипку, и мечтающий только о том, чтобы заболел учитель, перерастет и станет Ойстрахом. Анна Ахмедовна вспоминала и о своем сыне Георгии: вроде у них все шло гладко, и понимали друг друга с полуслова, и стихи читали на память, а что теперь? Встретятся и не знают о чем поговорить. М-да, не так все просто. А Колечка мальчик смышленый, славный, иногда такие чертики мелькают в его полусонных карих глазках, что ой-е-ей!

Так что проходит какое-то время, и снова, как всегда, как и в былые времена, когда был жив муж, когда сын еще не женился, идет Анна Ахмедовна к знакомому мяснику. Мясник все тот же, но за последние годы он, видимо, так разбогател, что уже не стоит сам за прилавком, а сидит день-деньской у себя дома в глубокой тени виноградной беседки под сенью лоз, обрызганных купоросом, и играет в нарды с директором рынка (говорят, что директор у него на содержании и он, мясник, не снимает его с должности только потому, что привык именно к этому директору как к удобному партнеру по нардам). Прежде чем идти на рынок за кооперативным мясом, она заходит к знакомому мяснику в его тесный, всегда свежепобрызганный водой и чисто подметенный каменистый дворик, весь густо заплетенный плодоносящими виноградными лозами. Это все по пути, все рядом. И всегда она слышит в ответ на свою просьбу о парочке килограммов одно и то же, неизменно благосклонное: «Скажи – я сказал!»

Когда-то в первый послевоенный год она нашла под глинобитной стеной рынка опухшего от голода, умирающего аульского мальчишку в сыромятных чарыках на босу ногу, а дело было зимой. Приволокла его на себе в госпиталь, где еще работала в то время сестрой-хозяйкой, откормила, отогрела, словом, вернула к жизни, а теперь он большой человек, чуть ли не самый богатый в городе, но все еще помнит добро.