Том 3. Стихотворения и поэмы 1907–1921 - [49]

Январь 1912

К поэме «Возмездие»

Возмездие. Первая редакция поэмы (Варшавская поэма)

Посвящается сестре моей Ангелине Блок

1

Жандармы, рельсы, фонари,

Жаргон и пейсы вековые…

И вот — в лучах больной зари

Задворки польские России…

Здесь всё, что было, всё, что есть,

Все дышит ядами химеры;

Коперник сам лелеет месть,

Склонясь на обод полой сферы…

Месть, месть — в холодном чугуне

Звенит, как эхо, над Варшавой,

То Пан-Мороз на злом коне

Бряцает шпорою кровавой…

Вот — оттепель: блеснет живей

Край неба желтизной ленивой,

И очи панн чертят смелей

Свой круг — ласкательный и льстивый.

Всё, что на небе, на земле,

Повито злобой и печалью…

Лишь рельс в Европу в черной мгле

Поблескивает верной сталью.

2

Отец лежал в «Аллее роз»,

Уже с усталостью не споря.

А поезд мчал меня в мороз

От берегов родного моря.

Вошел я. «В пять он умер. Там», —

Сказал поляк с любезной миной.

Отец в гробу был сух и прям.

Был нос прямой — а стал орлиный.

Был жалок этот смятый одр,

И в комнате чужой и тесной

Мертвец, собравшийся на смотр,

Спокойный, желтый; бессловесный.

Застывший в мертвой красоте,

Казалось, он забыл обиды:

Он улыбался суете

Чужой военной панихиды.

Но я успел в лице признать

Печать отверженных? скитальцев

(Когда кольцо с холодных пальцев

Мне сторож помогал снимать).

3

Да, я любил отца в те дни

Впервой и, может быть, в последний…

В толпе затеплились огни

Вослед за скучною обедней…

И чернь старалась как могла;

Над гробом говорили речи;

Цветами дама убрала

Его приподнятые плечи.

Потом — от головы до ног

Свинцом спаяли ребра гроба

(Чтоб он, воскреснув, встать не мог, —

Покойный слыл за юдофоба).

От паперти казенной прочь

Тащили гроб, давя друг друга.

Бесснежная визжала вьюга

Злой день сменяла злая ночь.

4

Тогда мы встретились с тобой.

Я был больной, с душою ржавой…

Сестра, сужденная судьбой,

Весь мир казался мне Варшавой!

Я помню: днем я был «поэт»,

А ночью (призрак жизни вольной?)

Над черной Вислой — черный бред?

Как скучно, холодно и больно!

Лишь ты напоминала мне

Своей волнующей тревогой

О том, что мир — жилище бога,

О холоде и об огне.

5

Мы шли за гробом по пятам

Из города в пустое поле

Но незнакомым площадям.

Кладбище называлось: «Воля».

Да, песнь о воле слышим мы, —

Когда могильщик бьет лопатой

По глыбам глины желтоватой;

Когда откроют дверь тюрьмы;

Когда мы изменяем женам,

А жены — нам; когда, узнав

О поруганьи чьих-то прав,

Грозим министрам и законам

Из запертых на ключ квартир;

Когда проценты с капитала

Освободят от идеала, Когда…

На кладбище был мир,

И впрямь пахнуло чем-то вольным;

Кончалась скука похорон.

Здесь радостный галдеж ворон

Сливался с гулом колокольным.

Как пусты ни были сердца,

Все знали: эта жизнь сгорела.

И солнце тихо посмотрело

В могилу бедную отца…

6

Отца я никогда но знал.

А он — от первых лет сознанья —

В душе ребенка оставлял

Тяжелые воспоминанья.

Мы жили в разных городах,

Встречались редко и случайно.

Он был мне чужд во всех путях

(Быть может, кроме самых тайных).

Его циничный тяжкий ум

Внушал тоску и мысли злые

(Тогда я сам был полон дум,

И думы были молодые).

И только добрый, льстивый взор,

Бывало брошенный украдкой

Сквозь отвлеченный разговор,

Был мне тревожною загадкой.

Ходил он посидеть, как гость,

Согбенный, с красными кругами

Вкруг глаз. За вялыми словами

Нередко шевелилась злость.

А мне его бывало жаль…

И он, как я, ведь принял с детства

Флобера странное наследство —

Education sentimentale.

7

Правдивы вы — и без прикрас,

Стихи печальные поэмы! —

Да, нас немного. Помним все мы,

Как зло обманывали пас.

Мы, современные поэты,

О вас, от вас мы плачем вновь,

Храня священную любовь,

Твердя старинные обеты!

Пусть будет прост и скуден храм,

Где небо кроют мглою бесы,

Где слышен хохот желтой прессы,

Жаргон газет и визг реклам,

Где под личиной провокаций

Скрывается больной цинизм,

Где торжествует нигилизм —

Бесполый спутник «стилизаций»,

Где «Новым временем» смердит,

Где хамство с каждым годом — пуще,

Где полновластны, вездесущи

Лишь офицер, жандарм — и жид,

Где память вечную Толстого

Стремится омрачить жена…

Прочь, прочь! — Душа живя — она

Полна предчувствием иного!

Поют подземные струи,

Мерцают трепетные светы…

Попомни Тютчева заветы:

«Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои».

8

Пусть зреет гнев. Пускай уста

Поэтов не узнают мира. —

Мы в дом вошли. Была пуста

Сырая, грязная квартира;

Привыкли чудаком считать

Отца; на то имели право;

На всем покоилась печать

Его тоскующего нрава;

Он был профессор и декан;

Жил одиноко, мрачно, странно;

Ходил в дешевый ресторан

Поесть. На площади туманной

Его встречали: он бочком

Шел быстро, точно пес голодный,

В шубенке старой и холодной

С истрепанным воротником;

И видели его сидевшим

На улице, на груде шпал;

Здесь он нередко отдыхал,

Согнувшись, с взглядом опустевшем.

Он понемногу «свел на нет»

Всё, что мы в жизни ценим строго;

Не освежалась много лет

Его убогая берлога:

На мебели, на грудах книг

Пыль стлалась серыми слоями;

Здесь в шубе он сидеть привык

И печку не топил годами;

Он всё берег и в кучу нес:

Бумажки, лоскутки материй,

Листочки, корки хлеба, перья

В коробках из-под папирос,

Белья нестиранного груду,

Портреты, письма дам, родных,

И даже то о чем в своих

Стихах рассказывать не буду…

И наконец — убогий свет

Варшавский падал на киоты

И на повестки и отчеты