Том 3. Село Степанчиково и его обитатели - [209]

В первом номере «Времени» за 1861 г. в разделе «Критическое обозрение» Минаев поместил юмористический разбор четырех книг переводов из Гейне. В редакторской книге журнала «Время» за январь 1861 г. по этому поводу записано, что Минаеву «выдан гонорар „За библиограф<ическую> статью“»; здесь же имеются сведения о гонораре ему и за стихи в фельетоне. С фельетоном Минаева первый номер журнала был представлен к 1 декабря 1860 г. в цензурный комитет, и было получено цензурное разрешение на его выход. Уже после этого, в последние дни декабря, не удовлетворивший Достоевского фельетон Минаева был заменен фельетоном «Петербургские сновидения», датируемым концом декабря 1860 г.[94] Что фельетон не мог быть написан раньше, подтверждается многочисленными перекличками и прямыми цитатами Достоевского из декабрьского номера «Современника», в частности из фельетона Нового Поэта (И. И. Панаева), цензурное разрешение которого было получено 19 декабря 1860 г., объявление же о выходе в свет появилось лишь 30 декабря.[95] Но и помимо этого, фельетон Достоевского насыщен самыми последними к тому времени новостями. Текст фельетона Минаева не сохранился, и мы не можем вполне определенно сказать, чем фельетон этот не удовлетворил Достоевского. Мотивами, вызвавшими его замену, могли послужить и идеологические разногласия между Достоевским и «искровцем» Минаевым (сотрудничество последнего во «Времени» прекратилось после того, как его фельетон был отвергнут редакцией), и неудовлетворенность Достоевского художественными качествами фельетона. Но можно предположить и еще один мотив: судя по сатирическим стихам Минаева, сохраненным Достоевским в тексте фельетона, и фельетонам того же Минаева в первом и втором номерах «Светоча» за 1861 г. (которые по содержанию и манере должны были быть близки его фельетону, написанному для «Времени»), весьма вероятно, что большая часть фельетона Минаева была посвящена выпадам против только что вышедших «Очерков из Петербургской жизни Нового Поэта» Панаева. В связи с выходом их П. И. Вейнберг в статье «Литературные скандалы» писал по поводу «Очерков» Панаева, что они «не имеют ничего литературного. Это совсем не сочинения. Это то, что, пока не напечатано, называется слухами, новостями, сплетнями. Напечатанное, оно имеет свое место и значение в другой литературе — литературе скандалов».[96] Примечание редакции к статье Вейнберга было прямо направлено против «Свистка». В «Светоче» Минаев также отозвался об «Очерках» Панаева критически: «Только один Новый Поэт, — пишет он, — умеет рассказывать о петербургской жизни весело, легко и занимательно. Это был бы соперник лучших парижских фельетонистов, если бы не один маленький недостаток — отсутствие светскости и тона истинного джсн-тельмена. К сожалению, при всех претензиях на приемы порядочного человека, у Нового Поэта на всяком шагу проглядывают замашки франта-комми из перчаточного магазина».[97] Между тем «Время» поместило в первом номере «Письмо постороннего критика (по поводу книг г-на Панаева и Нового Поэта)»,[98] где высказано иное, сочугствен-ное отношение к сочинениям Панаева. Да и вообще в расчеты редакции вряд ли входило затевать сразу же полемику с Панаевым и «Современником».

Свой взгляд на роль и задачи фельетониста Достоевский сформулировал в самом фельетоне. Порицая фельетонистов, дающих лишь перечень «воображаемых животрепещущих городских новостей», он иронизирует над «едва оперившимися мальчишками», считающими, что фельетон — «это не повесть, пиши о чем хочешь <…> Ему и в голову не приходит, что фельетон в наш век — это… это почти главное дело». Вслед за этим писатель напоминает современным фельетонистам о Вольтере. Достоевский размышляет над тем, каким представляется ему «присяжный, всегдашний», а не «случайный», как он сам себя рекомендует, фельетонист: «…я пожелал обратиться в Эженя Сю, чтоб описывать петербургские тайны». Упоминание Э. Сю не случайно, В 1840-е годы французская традиция определила путь развития фельетонного жанра от газетной хроники, «физиологических очерков» к «роману-фельетону» Э. Сю «Парижские тайны». Аналогичное Парижу место в русском фельетоне со времен Гоголя занял Петербург.

Заглавие «Петербургские сновидения» связывает фельетон, с одной стороны, с литературой физиологии 1840-х годов, с другой — с переосмысленной Достоевским романтической традицией. Для фельетона характерен композиционный прием, найденный еще в «Петербургской летописи» 1847 г.: на первый план в нем выдвинуты личность автора — «мечтателя и фантазера» и его сложный внутренний мир.

Появившись впервые в цикле ранних фельетонов Достоевского, в «Хозяйке» и «Слабом сердце», образ «мечтателя» углубился в «Белых ночах» (см.: наст. изд. Т. 2). В «Петербургских сновидениях» он через 10 лет получает иные психологические оттенки. Рядом со старым типом «сентиментального мечтателя» в фельетоне в соответствии с новыми веяниями времени теперь мелькают «мечтатель-прогрессист», «мечтатель-деятель», к которым писатель относится иронически. Главный герой фельетона психологически во многом предвосхищает тип мечтателя из позднейших повестей и романов Достоевского 1860-1870-х годов от «Преступления и наказания», где тема «мечтательства» приобретает новую сложную философско-историческую интерпретацию, которую она сохраняет вплоть до замысла особого романа «Мечтатель» (1876 г.), оставшегося неосуществленным (см.: