Том 3. Романы - [211]

— А на музыкальные вечера он тебя не приглашал?

— Нет, — солидно ответил Франта, — таких свинтусов он не приглашает. Ему нужна богема, но чтоб при лакированных туфлях. Салон, понимаешь? Он тут вот, в трактире, со мной сидел, меценат этот. Я нарочно делал вид, будто пьян вдребезину, чтобы говорить ему «ты», — уж он извивался… — Купецкий захохотал. — Ну, а потом начал: я-де, дорогой мой, сочиняю оперу, либретто пишу сам…

— …чтобы было нечто целостное.

— Вот именно. Но что голова его полна музыкальных образов и он не может сосредоточиться на либретто. Вот если бы я в общих чертах составил ему план, подбросил парочку идей и несколько стихотворных монологов — чтобы были на какое-то время ориентиры для его музыкальных вдохновений. Наплел с три короба. Вот уж кто подлинно испытывает муки творчества…

— И ты попросил у него аванс?

— Откуда ты знаешь? — удивился Купецкий. — Послушай, у тебя нет какой-нибудь работы?

— Нет, — сказал я. — А этот бред сумасшедшего, как ты думаешь, он сам сочинил?

— Как же, сам, — проворчал Франта. — Для этого у него есть молодой поэт, из тех, что к нему в гости ходят в лакированных туфлях.

— Он не сумасшедший?

— Да вроде бы нет, — заметил поэт Купецкий. — Впрочем, про поэтов ничего нельзя сказать с уверенностью.

* * *

Когда Фольтэн пришел ко мне за рукописью, я повел разговор примерно так:

— Послушайте, Фольтэн, так не годится. Как вы сами исключительно верно изволили заметить, художественное произведение должно представлять собою нечто целостное. А то, что вы называете либретто, выглядит так, будто его сочиняли пять человек. Как если бы вы взяли пять текстов, написанных пятью разными авторами, и кое-как, по кусочкам слепили воедино. Тут нет ни начала ни конца, нет связного действия, в каждой сцене иной стиль, иное звучание, совсем другие действующие лица… Вы можете выбросить это, Фольтэн.

Он несколько раз судорожно глотнул, моргая, как провинившийся ученик.

— Доктор, — проговорил он, запинаясь, — а вы сами не могли бы это немножко подправить? Разумеется, не бесплатно.

— О нет. Простите, но как вы можете покупать у нескольких авторов тексты и затем выдавать их за свое собственное либретто? Так все-таки не поступают!

Он был удивлен и даже немного оскорбился.

— Но почему? Ведь «Юдифь» все равно мое духовное детище! Сделать из нее поэму или оперу — это моя идея, сударь!

— Да, — сказал я ему. — Только до вас эта идея почему-то пришла в голову какому-то Иоакиму Граффу, и Микулашу Коначу[148], и Гансу Саксу[149], и еще Опицу[150], Геббелю[151], Нестрою[152] и Кайзеру[153], а оперу о Юдифи написал некий Серов[154] — и еще Ветц, Онеггер[155], и Гуссенс[156], и Эмиль Николаус фон Резничек[157]. Но именно поэтому о Юдифи можно написать еще дюжину опер, — добавил я поспешно, увидев, как он потрясен, — все зависит от того, как понят материал.

Он заметно воспрянул духом и просиял.

— Вот именно! И понимание тут чисто мое! Олоферн пробуждает в девственной Юдифи женщину… такую яростную эротическую одержимость, — только поэтому она его и убивает… Великолепная мысль, не правда ли?

Я готов был его пожалеть, — он явно не понимал, насколько это тривиально.

— Ну, — сказал я, — по-моему, тут важнее всего музыка. Знаете что? Предложите какому-нибудь приличному драматургу написать все либретто, и пусть он поставит свою подпись, понимаете?

Он снова горячо жал мне руку и трогательно благодарил. Я-де его понял и пробудил в нем новое желание работать, — чем это, не знаю. И слова он прислал мне роскошную корзину с ананасами, вальдшнепами и аперитивом «Мария Бризар». Видно, потому, что считал себя страстным сенсуалистом и гедоником.

* * *

Примерно через месяц он появился снова, сияя больше чем когда-либо.

— Пан доктор! — провозгласил он победно. — Несу вам свою «Юдифь»! Теперь уж это настоящее! Я вложил сюда всю свою концепцию. Полагаю, на этот раз вы останетесь довольны и композицией, и развитием действия…

Я взял рукопись.

— Это вы написали сами, Фольтэн?

Он чуть заметно глотнул.

— Сам. Все сам. Я никому не мог доверить свое видение Юдифи. Это чисто мое представление…

Я начал перелистывать сей манускрипт и вскоре понял что к чему. Это была переведенная крайне небрежно, а порой и бесстыдно искаженная Геббелева «Юдифь»; в текст Геббеля всунуто кое-что из сухих пародийных стишков Купецкого, «косматая грудь» Льготы… и опять кое-какие из прежних полоумных тирад.

— Достаточно, Фольтэн, — сказал я. — Кто-то вас ловко провел. На четыре пятых это плагиат «Юдифи» Геббеля. С этим нельзя выступать публично.

Фольтэн покраснел и судорожно глотнул.

— А может, подписать так, — слабо защищался он: — «По драме Геббеля — Бэда Фольтэн»?

— Не делайте этого, — предостерег я. — С Геббелем тут так обошлись, что это прямо вопиет к небу; казнить за это надо. Давайте, я лучше сразу же брошу это в огонь.

Он вырвал у меня рукопись и прижал к груди, как величайшую драгоценность.

— Только посмейте, вы! — закричал он, и глаза его запылали отчаянной ненавистью. — Это моя Юдифь! Моя! Это мое, только мое видение. И не важно что… что…

— Что это уже кто-то написал, не так ли?

Я видел, что ему абсолютно недоступна, так сказать, моральная сторона проблемы, что он прямо по-детски влюблен в свою Юдифь; этот человек мог бы покончить с собой, если бы кто-нибудь доказал ему, что он заблуждается. Я пожал плечами.