— За что вы его обругали? — спросил я на этот раз.
— А вам жалко? — и он кинул на меня короткий взгляд исподлобья. — Я так об них полагаю, что будь я министр, всех бы их запретил.
— Как же тогда — город остался бы без лавок, без товару?.. Кто бы стал заказывать вам сапоги?..
— Как-нибудь иначе придумали бы. Мало ли способов!..
— Как же бы вы придумали? Интересно.
— Да что вы ко мне пристали: как да как? Ежели я сапожник, то, стало быть, это не мое дело. Что я знаю? — шило да подметку, товар да колодку, больше ничего. А может, дайте вы мне большие тысячи, чтобы мне книжки читать, да всякие там бумаги, — я бы придумал. Уж это верно, что придумал бы. А что вы насчет заказчиков говорили, на это я вам вполне могу ответить. Вы вот о чем рассудите: мой отец двенадцать работников держал, а я только двух, и тех еще по времю отпускаешь. Почему так?
— Может быть, сами работники в хозяева выходят?
— Не туда гнете: в хозяева! Вот недавно еще было дело: стал я пьянствовать, отец меня прогнал. И сейчас меня, пьяницу, три хозяина зовут. А теперь вон сколько подмастерьев шатается, из хлеба одного готовы работать, — никто не берет. Это вы можете понимать, стало быть, как они в хозяева выходят. Нет, что уж…
Андрей Иванович машет рукой и многозначительно замолкает. Вся его фигура в эту минуту показывает, что если дела так пойдут дальше, то за последствия он отвечать не возьмется.
В это время сзади нас нагоняет тарантас, запряженный тройкой. Мужик в кумачовой рубахе погоняет лошадей. В телеге сидит молодой, хорошо упитанный купеческий сынок с бутылкой в руке. Чьи-то ноги свесились из-за переплета. На купце надет рыжий картуз, возница щеголяет в касторовой шляпе. Вся компания, очевидно, сильно под хмельком. Купчик наклоняется с сиденья, чтоб ущипнуть одну из трех мимо идущих богомолок. Девушки визжат, компания хохочет, лошади, испуганные шумом, трогают быстрее. Андрей Иванович останавливается в негодовании.
— Вот вы их защищаете. Смотрите сами: тоже ведь на богомолье собрался! Мы вот с вами идем пешком, изустанем, — неужто нам это озорство пойдет на ум? А в нем сила играет, потому что легкие деньги, вот что! Легкий хлеб это играет… Н-ну, попадись мне этот богомолец где-нибудь, что я над ним сделаю!..
Андрей Иванович злобно сжимает кулаки, грозит вослед тарантасу, неистово раскачивающемуся на ухабах, и затем прибавляет с горечью:
— Дурак едет на скотине, умный век пешком идет!.. Стих так говорится… И верно!
V
Пройдя еще с полверсты, Андрей Иванович толкнул меня локтем и круто остановился.
— Гляди-ка, старушка-то… ай-ай-ай!
В стороне, по тропинке, опираясь на палку и сгорбившись, плелась какая-то старуха. Очевидно, каждый шаг давался ей очень трудно. Сгорбленная спина качалась, голова, опущенная вниз, дрожала, ноги передвигались с трудом. Она не поднимала глаз и сосредоточенно смотрела только под ноги, отмеривая шаг за шагом своего многотрудного пути.
— Матушка, а матушка! — окликнул ее Андрей Иванович.
— Что тебе, касатик?
В голосе старушки слышалось усилие. Она подняла сморщенное лицо с потускневшим взглядом и посмотрела на Андрея Ивановича, продолжая шагать по-прежнему.
— Ты как же это, а? — недоумевал мой впечатлительный спутник. — Чай, ведь трудно?
— Трудно, родимый, трудно! Главное дело — ноги вот, ноги не ходят, — стара.
Слеза выкатилась из моргающего глаза и упала на песок дорожки. Андрей Иванович делал какие-то нелепые движения, что у него служило признаком внутреннего волнения.
— Нешто этак возможно? Ведь тебе никак не дойти.
— Авось матушка владычица донесет. Порадеть хочется. А что, далеко ли еще до Каменки, до ночлегу?
— Верст еще двенадцать…
— Ох, батюшки, далеко!.. Иди, иди, касатик. Не смотри на меня, старую… Негоже вам глядеть-то… Ноженьки-то у вас резвые, а я, вишь, измучилась… Не замай, проходите, родимые…
Мы двинулись дальше, и оба долго молчали. Наконец, остановившись, по обыкновению, неожиданно, Андрей Иванович посмотрел на меня долгим, укоризненным взглядом.
— Неужели это она напрасно?.. Думаете, не зачтется? Не может быть, враки!..
И хотя я не думал даже возражать, Андрей Иванович крепко ударил палкой по стволу ближайшей березы и быстро пошел вперед.
Вскоре мы обогнали трех богомолок, которых недавно задевала пьяная компания. Одна была немолода, две — молодые девушки, по-видимому, мещанки или горничные. Все они быстро шлепали босыми ногами. Когда мы поравнялись с ними, они прибавили шагу и шли вровень, хихикая и жеманясь. Андрей Иванович, не обращая внимания, шагал своею журавлиною походкой: я едва поспевал за ним. Это безмолвное состязание как будто сблизило нас с женщинами.
— И что это, право, какие кавалеры, — сказала старшая из них, запыхавшись и стирая пот ситцевым рукавом, — замучили вовсе…
— А вам какая надобность гоняться? — спросил Андрей Иванович. Я заметил, что его брови хмурятся и глаза будто уходят глубже. Но девушки приняли его ответ за вызов на дальнейший разговор.
— Да ведь, чай, в компании-то веселей, — бойко сказала ближайшая. — Мы видим, что вы кавалеры обходительные, не сиволапые мужики…
— Конечно, веселей, — кинула другая, — что в пути, что на ночлеге…
