Многие похудели от горя – сердца их разрывались пополам. Остальные, беспечные, – каких было не особо значительное количество, – кричали каждый по-своему.
Наконец темное дело это проголосовали и… ахнули.
Ровно половина голосов Президиону.
Такая же половина – Ферфасу.
– Сплошной ужас! – закричал мэр.
Толпа обозлилась.
– Обоим порошку! – потребовали первые демагоги.
– Прощай, Ферфас! – сказал Президион.
– Прощай, Президион! – промямлил Ферфас.
Выпито…
Балкон пуст; оба исчезли, как их бы и не было. Все разошлись по домам.
Ровно через три дня после этого два человека, одновременно посмотрев в зеркало, воскликнули:
– Все для себя!
Новый Президион отправился в тайную типографию, а новый Ферфас – на рынок. Плачь, Зурбаган!.
I
Ворота закрылись.
Новичок, переходивший двор, бережно охранялся. Его окружал взвод солдат; привратник не выпускал револьвера из руки все время, пока опасный преступник находился в поле его зрения.
Шамполион презрительно улыбнулся. Провинциальная тюрьма с ее старомодными ключами, живописной плесенью стен и окнами, напоминавшими бойницы, смешила человека, ускользавшего из гигантских международных ловушек Парижа, Лондона и Нью-Йорка, – образцовых тюрем, равных чистотой госпиталю и безвыходностью – могиле. Он попался случайно, не сомневаясь, что убежит при первом удобном случае.
Справа от ворот, примыкая к наружной стене тюрьмы, стоял дом смотрителя; часть его окон, заделанных, подобно тюремным, решетками, выходила на двор. Смотритель, взволнованный гораздо более Шамполиона ответственным и немаловажным событием, сидел за письменным столом мрачной конторы острога, готовясь с достоинством встретить легендарного гостя, а у окна квартиры стояла Рене, дочь смотрителя. Она видела, как Шамполион быстро повернул голову, скользнув взглядом по закоулкам двора, – привычка хищника, везде ожидающего засады или лазейки. Не долее как на секунду взгляд Рене встретился с взглядом Шамполиона. Он заметил молодые глаза и неясное за тенью плюща лицо.
Но ей он был виден весь. Его лицо, чувственное и тонкое, с высокомерными холодными глазами, неподвижно блестящими под высокой чертой бровей, дышало жизнью огромного, неуследимого напряжения, подобно обманной неподвижности электрического вала динамо, вихренное вращение которого немыслимо поймать зрением. Шамполион скрылся под аркой, но Рене долго еще казалось, что его глаза блестят в пространстве, где встретились их взгляды.
В этот день отец с дочерью обедали позднее обыкновенного. Старик Масперо захлопотался внутри тюрьмы, осматривая предназначенную преступнику камеру, пробуя ключи и замки, выстукивая решетки и отдавая множество приказаний, изолирующих Шамполиона от застенного мира. Венцом принятых мер было распоряжение сопровождать арестованного конвоем из четырех человек при всяком оставлении камеры. Впрочем, Масперо надеялся ускорить перевод Шамполиона в центральную тюрьму, сбыв таким образом с плеч тяжесть ответственности. Встревоженный, несмотря на все предохранительные мероприятия, событием столь исключительным, Масперо вошел наконец один к узнику с полуофициальной улыбкой, заискивая у того, кто благодаря фактам и репутации был хозяином положения.
– С вами будут хорошо обращаться, – пробормотал он, – но и вы должны обещать мне не бежать отсюда. Бегите из другой тюрьмы, – откуда хотите. Уважьте старика! Меня могут прогнать. Я и дочь останемся без куска хлеба.
– Хорошо, – сказал Шамполион и расхохотался.
Он небрежно развалился на койке, упираясь в нее локтем, в его позе было уже нечто свободное, разрушающее тюрьму. Масперо вышел со стесненным сердцем.
За обедом старик рассказал дочери подробности ареста Шамполиона. Облава завела преступника на ярмарочную площадь, где в это время известный канатоходец Данио собирался перейти по канату реку, неся за плечами любого желающего. Шамполион, замешавшись в толпу, окружавшую акробата, выразил согласие быть пассажиром Данио так быстро и решительно, что сыщики, только расспросив присутствующих, догадались, кто это такой, недосягаемый для них, движется по канату за плечами канатоходца, почти достигнув противоположного берега. Ширина реки отнимала надежду опередить смельчака, взяв лодку, и Шамполион скрылся бы, не приключись с Данио непредвиденного несчастия: пряжка ремней, державших Шамполиона, погнулась, скользнув вниз, и пассажир нарушил общее равновесие. Оба упали в воду. Искусный пловец, Данио спас себя и Шамполиона, но последний, оглушенный падением, потерял сознание. Его взяли.
Рене мало ела, внимательно слушала, и глаза ее блестели, как у детей в театре. Она сказала:
– Удивительно, что такой человек – преступник.
– И прибавь – безжалостный, – заметил отец.
«Таких может изменить только любовь», – подумала девушка. Шамполион поразил ее воображение; его жизнь, способности и присутствие не далее сорока футов от обеденного стола казались ей чудом яркой могущественности среди мелкой вынужденной планомерности повседневной жизни. Он давил тюрьму, сознание и занимал мысль. Рене читала о нем в газетах судебные и хроникерские заметки, – настоящие таинственные романы: наружность Шамполиона вполне отвечала ее представлению о нем.
