Том 3. Повести. Рассказы. Корни японского солнца - [4]

Станция 20. φ 77'55', λ 41'15', 220 mt, 0 ч. 40 м. 23-VIII.

Из-за льда драгажных работ не было.

Станция 20. φ 77'35', λ 40'35', 315 mt, 4 ч. 15 м. 23-VIII.

Станция была сделана сейчас же по выходе из плавучего льда. Драга с параллельными ножами. Шестифутовый трал Сигсби – –»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эти станции – за тысячу верст к северу от Полярного круга, в штормах, во льдах, без пресной воды, в холоде – были единственной целью экспедиции в Арктику для биолога, профессора и коммуниста Николая Кремнева, начальника Русской Полярной Экспедиции, – для того, чтобы через два года, вернувшись с холодов, в Москве, после суматошного дня, после ульев студенческих аудиторий, человеческих рек Тверской и лифтов Наркомпроса на Сретенском бульваре – пройти тихим двором старого здания Первого московского университета, войти в Зоологический университетский музей и там сесть в своем кабинете – к столу, к микроскопу, к колбам и банкам и к кипе бумаг. – В кабинете большой стол, большое окно, у окна раковина для промывания препаратов, – но кабинет не велик, пол его покрыт глухим ковром, а стен нет, потому что все стены в полках с колбами, баночками, банками, банкищами, а в баночках, банках и банкищах – фиуры, декаподы, асцидии, мшанки, губки, – морское дно, все то, что под водой в морях, – все то, что надо привести в порядок, чтобы открыть, установить еще один закон – один из тех законов, которыми живет мир. Каждый раз, когда надо отпереть дверь, – вспоминается, – и когда дверь открыта, – смотрит из банки осьминог, надо поставить его так, чтобы не подглядывал. – Это пять часов дня. От холодов, от тросов, от цинги – пальцы рук профессора Николая Кремнева узловаты, – впрочем, и весь его облик сказывает в нем больше бродягу и пиратского командора, чем кабинетного человека, – потому что он русский; но часы идут, полки с банками пыльны и – сначала стереть пыль, отогреть вар, раскупорить банку, промыть Decapoda'y – пинцеты, ланцеты, микроскоп – тихо в кабинете: и новые записи в труде, который по-русски начинается так:

«60 станций экспедиции 192* г. охватывают огромный район. Конечно, сами по себе работы экспедиции недостаточны для того, чтобы говорить о фауне и биоценозах северных морей во всей полноте, тем более что они еще не обработаны окончательно.

Однако на основании их мы можем наметить, хотя бы в целях программных и рабочей гипотезы, некоторые большие естественные „районы северных морей“ – –

– что звучит по-немецки, в другой папке: –

„Die Expedition im Jahre 192* hat 60 Stationen erforscht. Letztere sind auf der Weite des Weissen, Barents- und Karischen Meeres. Das zoologische Material, welches wahrend dieser Expedition gesammelt wurde, gibt uns das Recht, die eben erwahnten Nordischen Meere in gewisse Regionen einzuteilen“ – –»

Профессор Кремнев писал свою работу сразу на двух языках, это так: по море Баренца у Земли Франца-Иосифа и Карское море позади Новой Земли, куда раз в пять лет могут зайти суда, невероятную Арктику, тысячи верст за Полярным кругом – он называл только северными морями, никак не Ледовитым океаном, – точно так же, как, когда океан у восьмидесятого градуса бил волной и льдами, когда Кремнева било море и до судорог мучила тошнота и даже команда балдела от переутомления и моря, Кремнев говорил, не вылезая из своей каюты, не имея сил встать: – «как, разве плохая погода?» – и спардэк на корабле он называл чердаком, а трюм и жилую палубу – подвалом. – Но он твердо знал прекрасную человеческую волю познавать и волить. И часы в кабинете с микроскопом шли так же медленно и упорно, как они идут на Шпицбергене, и Никитская и Моховая за стенами отмирали на эти часы, безразлично, была ли там осень и фонари ломались в лужах, или шел снег, укравший звуки и такой, от которого Москва уходит на десяток градусов к северу и на три столетия назад в глубь веков, – Decapoda устанавливала законы. – А в девять в дверь стучали, приходил профессор Василий Шеме-тов, физик, здоровался, говорил всегда одно и то же, – «ты работай, я не помешаю»; – но через четверть часа они шли по Моховой, в Охотный ряд, в пивную, выпить по кружке пива, поговорить, послушать румын; тогда за окнами шумихою текла река – Тверская, и было видно – осень ли, зима ль, декабрь иль март.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В Судовой Роли было записано рукою Кремнева, начальника экспедиции – –

«Научное снаряжение экспедиции –

По гидрологии –

Батометров разных систем … 6 шт.

Лот с храпом, трубки Баумана, глубомеры Клаузена, вьюшки Томпсона, шкалы Фореля, диски Секки, аппарат Киппа и пр., и пр. … в достаточном количестве.

По биологии –

Микроскопов разных … 20 шт.

По метеорологии – –

Специальное оборудование и приспособления для зимовки во льдах – –

Охотничье снаряжение – –

– – Экипаж экспедиции – –

– – Задание экспедиции – –»

От второго участника экспедиции, от художника Бориса Лачинова, осталась для Москвы только одна запись, которую он не послал:

«Слышать, как рождаются айсберги, – как рождаются вот те громадные голубые ледяные горы, которые идут, чтобы убивать и умирать по свинцовым водам и волнам Арктики: это слышать гордо! И это можно слышать только раз в жизни, и только одному человеку на десятки миллионов удается услыхать это. И я не случайно беру глагол слышать: едва ли позволено человеку это видеть, как рождаются айсберги, как раскалываются глетчеры, – ибо человек заплатил бы за это жизнью. Я это слышал здесь, на Шпицбергене, в Стор-фиорде в Валлес-бае, и тогда в том громе и тумане мне показалось, что я слышу, как рождаются миры. – Это – за полторы тысячи верст к северу от Полярного круга. – И я могу рассказать о том, что было в Европе, в России в начале Четвертичной эпохи, когда со Скандинавского полуострова ползли на Европу глетчеры, ледники, когда были только вода, небо, камень и льды, и холод, и страшные ветры, такие, которые снежинками носят камни с кулак и с голову человека: я это видел здесь в тысячах верст, – здесь, в Арктике я видел страшные льды, льды, льды, тысячи ледяных верст, страшные ледяные просторы, – воду (вот ту, предательски-соленую, неделями плавая по которой, можно умереть от жажды, и такую прозрачную, почти пустую, сквозь которую на десяток саженей видно морское дно), – горы (огромные, скалами базальтов и холода, и ледников, идущие из моря и изо льдов), – небо, вот такое, с которого в течение почти полугода не сходит солнце (я видел солнце в полночь!), и которое полгода горит Полярной звездой, – причем Полярная стоит в зените, – причем на полгода дня и на полгода ночи – за туманами, метелями, дождями, за всеми стихиями холода, вод и земли, в сущности, надо скинуть со счетов счет на солнце и звезды, оставив счета на извечные мрак, холод, льды и снега. Здесь не живет, не может жить человечество. Мы, покинув „Свердруп“, были у острова Фореланд, здесь мы жили, здесь умерло пять моих спутников: на этом острове – на памяти культурного человечества – до нас обследовала остров только одна экспедиция, Ноторста, в 1896 году, – здесь нет человека, здесь не может жить человек, – когда Ноторст высаживался на берег, на шлюпку напала стая белых медведей, занесенных сюда льдами и здесь оголодавших. –