Том 3. Последний из могикан, или Повесть о 1757 годе - [11]

Даже если индеец остался неудовлетворен философствованиями собеседника, прирожденное чувство достоинства не позволило ему выказать недоверие. Он выслушал все с видом человека, который убежден приведенными ему доводами, и прежним торжественным тоном возобновил свое повествование.

— Мы шли сюда из страны, где солнце прячется на ночь за бескрайними равнинами, на которых пасутся стада бизонов, и двигались до тех пор, пока не добрались до Великой реки. Там мы вступили в бой с аллигевами, и земля покраснела от их крови. От берегов же Великой реки до соленого озера мы не встретили никого. Только макуасы издали следовали за нами. Мы объявили нашим весь край от того места, где воды этого потока перестают течь вспять, до реки, что струится в стране лета на расстоянии двадцати дневных переходов отсюда. Мы завоевали эту землю, как воины; мы владели ею, как мужчины. Мы прогнали макуасов в леса, где много медведей, и соль они пробовали теперь лишь у пересохших соляных источников; не они ловили рыбу из большого озера, а мы бросали им кости...

— Все это я уже слышал и всему верю,— отозвался белый, увидев, что индеец смолк.— Но это же было задолго до того, как здесь появились англичане.

— На том месте, где сейчас стоит каштан, в то время росла сосна. Первые бледнолицые, которые пришли к нам, говорили не по-английски. Они приплыли на большой пироге в те дни, когда мои отцы вместе со всеми окрестными краснокожими людьми зарыли томагавк в землю. И тогда, Соколиный Глаз,— продолжал он, выдавая глубокое свое волнение лишь низкими гортанными звуками, придавшими речи удивительную мелодичность,— тогда, Соколиный Глаз, мы стали единым народом и были счастливы. Соленое озеро давало нам рыбу, лес — оленей, воздух — птиц. Мы брали себе жен, и они рожали нам детей. Мы поклонялись Великому духу, а макуасов держали на таком расстоянии, что до них не доносились даже звуки наших победных песен.

— А известно ли тебе что-нибудь о твоих собственных предках? — осведомился белый.— Для индейца ты — очень справедливый человек и, как я полагаю, унаследовал это от них. Они, наверно, были храбры в бою и мудры у костра совета.

— Мое племя — пращур всех народов, а сам я — беспримесный могиканин,— сказал индеец.— В жилах моих течет чистая кровь вождей, и такою она останется навсегда. Так вот, на нашей земле высадились голландцы и принесли моим соплеменникам огненную воду; люди пили ее до тех пор, пока им не почудилось, будто земля сливается с небом, и они в ослеплении своем решили, что видят наконец Великого духа. И тогда им пришлось расстаться со своей землей. Шаг за шагом их оттесняли от берегов, и теперь я, вождь и сагамор, вижу солнечные лучи лишь сквозь листву деревьев, и мне ни разу не удалось побывать на могилах моих отцов.

— Могилы — дело святое: они внушают благоговение и часто поддерживают человека в добрых намерениях, хоть сам-то я знаю, что мои кости останутся непогребенными — они истлеют в лесной глуши и достанутся волкам,— отозвался разведчик, глубоко тронутый сдержанной скорбью Чингачгука.— Но скажи, где теперь твои соплеменники, которые много весен тому назад пришли в страну родственных им делаваров?

— А где теперь цветы тех весенних дней? Опали и осыпались один за другим. Вот так, каждый в свой черед, отправились в страну духов и мои сородичи. Я еще на вершине горы, но мне тоже предстоит спуститься в долину; когда же за мною последует Ункас, кровь сагаморов иссякнет, потому что сын мой — последний из могикан.

— Ункас здесь,— проговорил совсем рядом с ним другой голос с тем же мягким гортанным акцентом.— Кто спрашивал Ункаса?

Белый охотник выхватил из-за пояса нож, и рука его невольно потянулась к ружью; Чингачгук же, услышав эти нежданные звуки, не шевельнулся и даже не повернул головы.

Еще через секунду молодой воин беззвучно проскользнул между собеседниками и уселся на берегу быстрого потока. Отец его ни единым восклицанием не выдал своего удивления, и несколько минут оба молчали, не задавая вопросов и не получая ответов,— каждый, казалось, ждал удобной минуты, когда можно будет заговорить, не выказав при этом ни женского любопытства, ни детской нетерпеливости. Белый, явно подражая обычаям индейцев, выпустил из рук ружье и тоже погрузился в сосредоточенное молчание. Наконец Чингачгук медленно перевел взгляд на сына и спросил:

— Не осмелились ли макуасы оставить отпечатки своих мокасин в этих лесах?

— Я шел по их следам и знаю, что число их равно числу пальцев на обеих моих руках, но они, как трусы, спрятались в чаще,— ответил молодой индеец.

— Мошенники высматривают, кого бы ограбить и скальпировать,— прибавил белый охотник, которого мы, по примеру его собеседников, будем именовать Соколиным Глазом.— Этот неугомонный француз Монкальм, без сомнения, зашлет лазутчиков даже в самый лагерь англичан, лишь бы вызнать, по какой дороге движутся наши.

— Довольно! — прервал его индеец-отец, взглянув в сторону заходящего солнца.— Мы выгоним их из кустов, как оленей. Поедим сегодня, Соколиный Глаз, а завтра покажем макуасам, что мы настоящие мужчины.

— Согласен и на то и на другое,— отозвался разведчик.— Но чтобы разбить этих мошенников-ирокезов, надо их сначала найти; а чтобы поесть, надо разжиться дичью. Ну, что ты скажешь! Стоит вспомнить про черта, как сразу хвост его видишь! Вот там, внизу, самый крупный олень, какого я встречаю за нынешнее лето. Смотри, Ункас, как он раздвигает рогами кусты! А теперь,— шепотом прибавил он, рассмеявшись беззвучно, как человек, привыкший всегда быть начеку,— ставлю три полных рога с порохом против одного фута вампума, что всажу ему пулю между глаз, и ближе к правому, чем к левому.