Том 3. Поэмы - [38]

Вследствие этого стих развалился, механизировался и, например, лирическое повторение, к которому так охотно прибегал Есенин („Кружися, кружися, кружися, чекань своих дней серебро!“), в „Пугачове“ выглядит так: „Оболяев. Что случилось? Что случилось? Что случилось? Пугачов. Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного. “ Это звучит явной пародией» (журн. «Книга и революция», М. — Пг., 1923, № 3(27), с. 37. П. Жуков, соглашаясь с И. Груздевым, счел, что «Пугачев» «во многих случаях» «звучит бессознательно пародийно» (журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, с. 11). Ср. факт, отмеченный в названной выше рецензии В. И. Лурье: «К повторению одних и тех же слов для усиления впечатления поэт прибегает на протяжении 60 страниц 56 раз»).

В связи с «опоэтизацией хулиганства» рассматривал «Пугачева» А. К. Воронский. В статье «Сергей Есенин», опубликованной в январском номере «Красной нови» за 1924 г., критик писал: «Пугачев приближен к нашей эпохе, он говорит и думает как имажинист, он очень похож на поэта. Марксизм давно уже дал надлежащую оценку нашей исторической пугачевщине, и напоминать ее здесь не имеет смысла. Но, конечно, теперешнее хулиганство Есенина имеет с подлинной пугачевщиной весьма отдаленное сходство. ‹…› От заповедных лесов правнук ушел, но к тому городу, за которым будущее, не пристал» (с. 283–284, см. также его кн. «Литературные типы», М, ‹1925›, с. 52–55).

Критики не сумели оценить органического соединения литературных и фольклорных перекличек, уходящих корнями в мифологическое прошлое и придающих неповторимый колорит есенинской трагедии (см. реальный коммент.). Некоторые авторы указывали на излишнюю усложненность и вычурность языка поэмы, где «„манера“ превращается в „манерность“» (журн. «Воля России», Прага, 1922, 25 марта, № 12, с. 20; подпись: Н. М. П.). В. Красильников нашел работу Есенина-имажиниста неудовлетворительной и охарактеризовал образы поэмы по их внутреннему значению как «ребус, задачу, головоломку для читателя». На Б. Анибала персонажи пьесы произвели «комическое впечатление», их диалоги он называл «кукольными». «Неприятно поражает, — продолжал рецензент, — убожество мыслей поэмы» (журн. «Вестник лит.», Пг., 1922, № 2–3 (38–39), с. 23). И. Соболев писал: «Пугачев» — это «многословие поверившего в свою гениальность графомана» (альм. «Возрождение», М., 1923, т. II, с. 367–368). А. И. Ромм назвал «Пугачева» «апогеем есенинского имажинизма» и заметил, что в погоне за образом поэт доходит «до таких плоских иносказаний: „Клещи рассвета в небесах // Из пасти темноты // Выдергивают звезды, точно зубы… “» (альм. «Чет и нечет», М., 1925, с. 36–37).

В рамках дискуссии об имажинистской образности «Пугачева» Иванов-Разумник поставил вопрос о модернизации и стилизации, нащупав тем самым одну из новаторских черт есенинской трагедии. Назвав «намеренно тяжеловесного „Емельяна“» «сильной, крепкой вещью», он писал: «В разбойных героев середины XVIII века вложены чувства, мысли, слова „имажиниста“ нашего времени, который сам о себе говорит: „такой разбойный я…“ Эта модернизация, эта стилизация — прямая противоположность приему бесчисленных ауслендеров: у них современность жеманится под историчность, здесь же историческое переносится в современность. „Емельян“ Есенина — наш современник, со всеми своими историческими соратниками живет он в наши дни, среди нас и в нас» («Летопись Дома литераторов», Пг., 1922, 1 февр., № 3 (7), с. 5; вырезка — Тетр. ГЛМ). В. П. Правдухин заметил, что от поэмы веет «в новых формах воскрешаемой ложноклассикой. ‹…› И эта ложноклассика — порой сильная, ядреная — напитывает собой и всю „поэму“» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1922, май-июнь, № 2, с. 141). С. Радугин назвал язык «Пугачева» прекрасным, чуждым вычурности, но «непохожим на обыденную речь» (журн. «Зори Грядущего», Харьков, 1922, № 5, с. 176).

Вопрос о правомерности соединения в исторической поэме разных жанров народной поэзии и русской книжности поставил Н. Н. Асеев. Он отметил символику «природы, быта и чувств», построенную «по образу загадок и пословиц», и злоупотребление не переплавленным собственным творчеством книжным орнаментом «всяких „Триодей“ и „Цветников“» (ПиР, 1922, кн. 8, с. 39–40).

А. Б. Мариенгоф противопоставил своеобразную творческую манеру письма Есенина обычному «стилизаторскому курьезу». «Историческая вещь не будет стилизаторской, если идеологическая трактовка, психологическое движение, лирическое содержание и формальная манера будет выражать дух своего времени (тому пример италианский ренессанс, Новгородская иконопись XIV и XV века, Шекспир, „Пугачов“ Есенина, „Заговор Дураков“ автора настоящей статьи)». Как бы в ответ Н. Н. Асееву А. Б. Мариенгоф определил имажинистское понимание хода развития литературы: «От образного зерна первых слов через загадку, пословицу, через „Слово о полку Игореве“ и Державина к образу национальной революции» (в его статье «Корова и оранжерея» — журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 7›).

Наиболее пространно выступил по этому вопросу в одном из выпусков своих «Литературных заметок» Г. В. Адамович, по собственному признанию, прочитавший одну из наиболее популярных есенинских вещей лишь в середине 1924 г. «Есенин, — писал он, — по-видимому, как огня боялся впасть в стилизацию ‹…›. Но он впал в другую и едва ли не в худшую крайность. Его герои изъясняются не современным русским языком, сухим, простым и точным, а цветистым и разукрашенным, типичным условно-поэтическим волапюком. ‹…› Настоящая простота решительно и безусловно исключает метафоричность. ‹…› Есенин в своей грубо, кое-как сделанной поэме остался верным последователем имажинизма…„Пугачев“ по тону напоминает некоторые вещи Маяковского». Особенно подробно Адамович критиковал метафоры, основанные на двух вещественных или отвлеченных понятиях («цедит молоко соломенное ржи», «тополь общипан „зубами дождей“, по небу катится „колокол луны“, а Екатерина взошла на престол, разбив „белый кувшин головы“ своего мужа») (газ. «Звено», Париж, 1924, 11 авг., № 80).