Том 3. Педагогическая поэма - [43]

Вот в этот момент я и расхохотался неприлично, неудержимо. Если бы

Шарин не имел такого ученого вида, если бы не его приват-доцентская шевелюра, если бы не его апломб ученого!

Он очень рассердился:

— Что вы смеетесь? А еще педагог. Как вы можете воспитывать ваших воспитанников? Вы должны мне объяснить, если видите, что я не знаю, а не смеяться.

Нет, я не способен был на такое великодушие — я продолжал хохотать. Когда-то я слышал анекдот, почти буквально повторявший мой разговор с Шариным о барометре, и мне показалось удивительно забавным, что такие глупые анекдоты повторяются в жизни и что в них принимают участие инспектора губнаробраза.

Шарин обиделся и уехал.

Во время моего доклада о дисциплине он меня «крыл» беспощадно.

— Локализованная система медико-педагогического воздействия на личность ребенка, поскольку она дифференцируется в учреждении социального воспитания, должна превалировать настолько, насколько она согласуется с естественными потребностями ребенка и настолько она выявляет творческие перспективы в развитии данной структуры — биологической, социальной и экономической. Исходя из этого мы констатируем…

Он в течение двух часов, почти не переводя духа и с полузакрытыми глазами, давил собрание подобной ученой резиной, но закончил с чисто житейским пафосом:

— Жизнь есть веселость.

Вот этот самый Шарин и нанес мне сокрушительный удар весной 1922 года.

Особый отдел Первой запасной прислал в колонию воспитанника с требованием обязательно принять. И раньше особый отдел и ЧК, случалось, присылали ребят. Принял. Через два дня меня вызвал Шарин.

— Вы приняли Евгеньева?

— Принял.

— Какое вы имели право принять воспитанника без нашего разрешения?

— Прислал Особый отдел Первой запасной.

— Что мне Особый отдел? Вы не имеете права принимать без нашего разрешения.

— Я не могу не принять, если присылает Особый отдел. А если вы считаете, что он присылать не может, то как-нибудь уладьте с ним этот вопрос. Не могу же я быть судьей между вами и Особым отделом.

— Немедленно отправьте Евгеньева обратно.

— Только по вашему письменному распоряжению.

— Для вас должно быть действительно и мое устное распоряжение.

— Дайте письменное распоряжение.

— Я ваш начальник и могу вас сейчас арестовать на семь суток за неисполнение моего устного распоряжения.

— Хорошо, арестуйте.

Я видел, что человеку очень хочется использовать свое право арестовать меня на семь суток. Зачем искать другие поводы, когда уже есть повод?

— Вы не отправите мальчика?

— Не отправлю без письменного приказа. Мне выгоднее, видите ли, быть арестованным товарищем Шариным, чем Особым отделом.

— Почему Шариным выгоднее? — серьезно заинтересовался инспектор.

— Знаете, как-то приятнее. Все-таки по педагогической линии.

— В таком случае вы арестованы.

Он ухватил телефонную трубку.

— Милиция?.. Немедленно пришлите милиционера взять заведующего колонией Горького, которого я арестовал на семь суток… Шарин.

— Мне что же? Ожидать в вашем кабинете?

— Да, вы будете здесь ожидать.

— Может быть, вы меня отпустите на честное слово? Пока придет милиционер, я получу кое-что в складе и отправлю мальчика в колонию.

— Вы никуда не пойдете отсюда.

Шарин схватил с вешалки плюшевую шляпу, которая очень шла к его черной шевелюре, и вылетел из кабинета. Тогда я взял телефонную трубку и вызвал предгубисполкома. Он терпеливо выслушал мой рассказ:

— Вот что, голубчик, не расстраивайтесь, и поезжайте домой спокойно. Впрочем, лучше подождите милиционера и скажите, чтобы он вызвал меня.

Пришел милиционер.

— Вы заведующий колонией?

— Я.

— Так, значит, идемте.

— Предгубисполкома распорядился, что я могу ехать домой. Просил вас позвонить.

— Я никуда не буду звонить, пускай в районе начальник звонит. Идемте.

На улице Антон с удивлением посмотрел на меня в сопровождении конвоя.

— Подожди меня здесь.

— А вас скоро выпустят?

— Ты откуда знаешь, что меня можно выпустить?

— А тут черный проходил, так сказал: поезжай домой, заведующий не поедет. А баб вышли какие-то в шапочках, так говорят: ваш заведующий арестован.

— Подожди, я сейчас приду.

В районе пришлось ожидать начальника. Только к четырем часам он выпустил меня на свободу.

Подвода была нагружена доверху мешками и ящиками. Мы с Антоном мирно ползли по Харьковскому шоссе, думали о своих делах, он, вероятно, — о фураже и выпасе, а я — о превратностях судьбы, специально приготовленных для завколов. Несколько раз останавливались, поправляли расползавшиеся мешки, вновь взбирались на них и ехали дальше.

Антон уже дернул левую вожжу, поворачивая на дорогу к колонии, как вдруг Малыш хватил в сторону, вздернул голову, попробовал вздыбиться: с дороги к колонии на нас налетел, загудел, затрещал, захрипел и пронесся к городу автомобиль. Промелькнула зеленая плюшевая шляпа, и Шарин растерянно глянул на меня. Рядом с ним сидел и придерживал воротник пальто усатый Черненко, председатель РКИ.

Антон не имел времени удивляться неожиданному наскоку автомобиля: что-то напутал Малыш в сложной и неверной системе нашей упряжи. Но и я не имел времени удивляться: на нас карьером неслась пара колонистских лошадей, запряженная в громыхающую гарбу, набитую до отказа ребятами. На передке стоял и правил лошадьми Карабанов, втянув голову в плечи и свирепо сверкая черными цыганскими глазами вдогонку удиравшему автомобилю. Гарба с разбегу пронеслась мимо нас, ребята что-то кричали, соскакивали с воза на землю, останавливали Карабанова, смеялись. Карабанов, наконец, очнулся и понял, в чем дело. На дорожном перекрестке образовалась целая ярмарка.