Том 3. Невинные рассказы. Сатиры в прозе - [51]

Приезд мой не произвел, однако ж, особенного впечатления, так как, по случаю отвода избы под станцию, хозяева ее скоро свыкаются с общим видом чиновника, которого появление составляет в кругу их факт почти ежедневный. Денщица, которая, по рассмотрении, оказалась молодухой, продолжала усердно делать свое дело, а дедушко по-прежнему водил палкой по полу и ворчал про себя. На полатях возились и потягивались ребятишки.

— Далеко отсюда становой живет? — спросил я.

— Да верст, чай, с восемь будет, — отвечала денщица, действуя в то же время ухватом, которым отправляла в печь горшок с похлебкой.

— А ты говори дело, а не «чай», — вступился мой спутник и камердинер Гриша^*, во всякое другое время очень добрый малый, но теперь сильно озлобившийся вследствие мороза и других дорожных неприятностей.

— А вот мужики придут — они тебе дело и скажут… Ишь, больно строг: с бабы спрашивает!

— Эх ты! баба так баба и есть, — отозвался Гриша, но с таким глубоким презрением, что я сразу сознал глубокую разницу, существующую между привилегированным полом и непривилегированным.

— Никак, кто пришел? с кем это ты, Татьяна, разговариваешь? — откликнулся дедушко.

— Становой далеко отсюда живет? — спросил я, обращаясь к старику.

— Ась?

— Ишь ты! глухие да глупые — вот и жди от них толку! — злобно заметил Гриша.

— Барин приехал… чиновник, дедушко! — кричала между тем Татьяна, наклонясь к самому уху старика, — спрашивают, далече ли до станового будет?

— Да верст пяток поболе будет, — прошамкал старик, — выедешь ты, сударь, за околицу и поезжай все вправо… там три сосенки такие будут… древние, сударь, еще дедушко мой их помнил — во какие сосны!.. От них повертывай прямо направо, будет тебе там озеро, и поезжай ты через него все прямо, все прямо… Летом-то, сударь, здеся-ко не проедешь, а надо кругом; так в ту пору вместо пяти-то верст и пятнадцать поди будет!.. Ну, а за озером прямо и представится тебе господин становой… так-то.

— Так нельзя ли лошадей поскорей заложить? — спросил я.

— А у нас и робят-то никого нет, все в церкву ушли, — отвечала молодуха, — видно, уж тебе, барин, обождать придется!

— Дедушко! как бы лошадей заложить? — снова спросил я, наклоняясь к дедушке.

— А что ж, сударь, для че не заложить! кони ноне дома, мигом заложат! Татьяна, сбегай по мужа-то, скажи, мол, чиновник наехал!

Но покуда Татьяна сбиралась, семейные уж возвратились из церкви и гурьбой ввалились в избу. Прежде всех, как водится, влетел никем не прошенный клуб морозного воздуха и мигом наполнил комнату белесоватым туманом; за ним вошел старший сын дедушки, мужичок лет пятидесяти с лишком, очень сановитой и бодрой наружности, одетый по-праздничному, в синюю сибирку.

— С праздником, батюшка! — сказал он, помолившись наперед образам, — бог милости прислал!

— Ну, слава богу, слава богу! — прошамкал старик, привставая с лавки, — вот и опять мы с праздником! С вами, что ли, некрут-то?

— Здесь, дедушко, будь здоров! — молвил, выступая вперед, молодой парень.

Я вспомнил, что по случаю военных обстоятельств объявлен был в то время чрезвычайный набор, и невольно полюбопытствовал взглянуть на рекрута. Физиономия его была чрезвычайно симпатична: хотя гладко выстриженные волосы несколько портили его лицо, тем не менее общее его выражение было весьма приятно; то было одно из тех мягких, полустыдливых, полузастенчивых выражений, которые составляют почти общую принадлежность нашего народного типа. Смирно стоял он перед стариком-дедушкой в своем коротеньком рекрутском полушубке, засунув руку за пазуху и слегка понурив голову; в голубых его глазах не видно было огня строптивости или затаенного чувства ропота; напротив того, вся его любящая, беспредельно кроткая душа светилась в этом задумчивом и рассеянно блуждавшем взоре, как бы свидетельствуя о его вечной и беспрекословной готовности идти всюду, куда укажет судьба.

— Ну, дай бог здоровья начальникам… отпустили тебя,

Петруня… и нас сделали с праздником, — сказал старик.

Покуда старик говорил, сзади у печки послышались сначала вздохи, а потом и довольно громкие всхлипывания. Петруня как-то болезненно весь сжался, услышав их.

— Ну вот, пошла баба голосить! уйми ты ее, Иван! — обратился старик к старшему сыну, — нешто лучше бы было, кабы не отпустили сына-то… так ты бы радовалась, не чем горевать!

— Так неужто ж и пожалеть нельзя! — отозвалась из угла баба, — собирались ноне женить в мясоед парня, ан замест того вон он куда угодил… и не чаяли!

Петруня, казалось, еще более сжался при последних словах матери.

— Ничего, с богом… не на грех идет! чай, еще не сколько мученья-то принял, Петруня? — спросил дедушко.

— Мученьев, дедушко, нет; а вот унтер сказывал, что через десять дён в поход идти велено, — отвечал Петруня тихо и дрожащим голосом.

— Ну что ж, и в поход пойдешь, коли велено! Да ты слушай, голова! и я ведь молоденек бывал, тоже чуть-чуть в некруты в ту пору не угодил… уж и что хлопот-то у нас в те поры с батюшкой вышло!

— То-то «чуть-чуть»! — в сердцах ворчала мать, — вот не сдали же, а тут как есть один сын, да и тот не в дом, а из дому вон бежит!

— А кто ж тебе не велел другого припасти! — сказал дедушко полушутливо, полудосадливо, — то-то вот, баба: замест того, чтоб потешить сыночка о празднике, а она еще пуще его в расстрой приводит! Ты пойми, глупая, что он у тебя в гостях здесь! Вот ужо вели коней в саночки запречь… погуляй покуда, Петруня, с робятками-то, погуляй, милой!