На площади рты драло скопище басок, кафтанов, рубах, пиджаков и опорок у пахнущих дегтем телег, у палаток, палаточек с красным, лимонным, оранжево-синим и черным суконным, батистовым, ситцевым, полосатым плетеным товаром всех форм, манер, способов, воображений, наваленным то на прилавки, то просто на доски, лотки, вблизи глиняных, зелено-серых горшков, деловито расставленных, — в пыли; Коробкин протискивался через толоко тел; принесли боровятину; и предлагалося:
— Я русачиной торгую…
Горланило:
— Стой-ка ты…
— Руки разгребисты…
— Не темесись…
— А не хочешь ли, барышня, тельного мыльца?…
— Нет…
— Дай-ка додаток сперва…
— Так и дам…
— Потовая копейка моя…
Букинист, расставляющий ряд пыльных книжек, учебников, географических атласов, русских историй Сергея Михайловича Соловьева, потрепанных и перевязанных стопок бумажного месива; Митя с оглядкою ему протянул оба томика: желтый с коричневым.
— Что-с?… Сочинение Герберта Спенсера?[9] Основание биологии? Том второй, — почесался за ухом тяжелый старик-букинист, бросив взгляд на заглавие, точно в нем видя врага; и — закекал:
— Пустяк-с…
— Совсем новая книжка…
— Разрознена…
— Вы посмотрите, — какой переплет!
— Да что толку…
Старик, отшвырнув желтый том, нацепивши очки и морщуху какую-то сделав себе из лица, стал разглядывать томик коричневый:
— Гм… Розенберг… Гм… История физики… Старо издание… Что же вы просите?
— Сколько дадите вы?
— Не подходящая, — «Спенсер» откинулся, — а за историю физики… гм-гм… полтинник.
Ломились локтями, кулачили и отпускали мужлачества: баба слюну распустила под красным товаром; а там колыхался картузик степенный — походка с притопочкой: видно, отлично мещанствовал он:
— Вот сукно драдедамовое[10].
Остановился, в бумажку тютюн[11] закатал да слизнул:
— А почем?
— Продаю без запроса.
— Оставь, кавалер, тарары.
И — пошел.
* * *
Проходил обыватель в табачно-кофейного цвета штанах, в пиджачишке, с засохлым лицом, на котором прошлась желтоеда какая-то, без бороды и усов, — совершенный скопец, в картузишке и с фунтиком клюквы; шел с выдергом ног; и подпек бородавки изюмился под носом; Митеньку он заприметил; прошлось на лице выраженье, — какое-то, так себе тихо прислушивался он к расторгую, толкаемый в спину, скрутил папироску.
Лицо раскрысятилось подсмехом:
— Митрию, прости господи, Ваннычу, — наше вам-с! Митенька — перепугался: он стал краснорожим, как пойманный ворик; потом побледнел, выдавался прыщиком:
— Грибиков!
Грибиков же, выпуская дымочек, ему это с прохиком:
— Все насчет книжечек — что?
И сказал это «что», будто знал он: «откуда», «зачем»?
— Да… Я — вот… — И тут Митины пальцы пошли дергунцами: куснул заусенец: — Пришел я сюда… продавать…
— Не для выпивки-с?
Думалось:
— Все-то допытывается!
И отрезал:
— Да нет!
И спустил за шесть гривен два томика; Грибиков же приставал:
— Переплетики-то вот такие — у батюшки вашего.
Видя, что Митя багрел, пальцем пробовал он бородавку, потом посмотрел на свой палец, как будто бы что-то увидел на пальце:
— Хорошие книжечки-с… Палец обнюхал он.
— У одного переплетчика переплетаем мы: я и отец.
— Он надысь привозил вот такие же-с, я разумею не книжки, а — да-с — переплеты; сидел под окошечком и — заприметил… Как адрес-то — а — переплетчика адрес?
— На Малой Лубянке.
— В Леонтьевском — лучше заметить…
Вот чорт!
— Да, погода хорошая, — Грибиков в руку подфукнул…
Но Митя сопел и молчал.
— День Семенов прошел и день Луков прошел, а погода хорошая; вам — в Табачихинский?
— Да.
— Пойдем вместе. Прошла пухоперая барыня:
— Что за материя?
И из-за лент подвысовывалась голова продавца.
— Будет тваст.
— Не слыхала такой.
— Очень модный товар.
— Сколько просишь?
— Друганцать.
— Да што ты! Пошла и — ей вслед:
— Дармогляды!
Текли и текли: и разглазый мужик, мохноногий, с подсученною штаниной и с ящиком; и размаслюня в рубахе, и поп, и проседый мужчина.
— А вот — Мячик Яковлевич: продаю. Мячик Яковлевич!
И безбрадый толстяк в сюртучишке, с сигарой во рту и с арбузом под мышкою, остановился:
— Почем?
Через спины их пропирали веселые молодайки в ковровых платках и в рубашках трехцветных: по синему — желтое с алым; толкалися здесь маклаки с магазейными крысами: «Магарычишко-то дай», и мартышничали лихо ерзающие сквозь толпу голодранцы; песочные кучи вразброску пошли под топочущим месивом ног; вертоветр поднимал вертопрахи.
Над этою местностью, коли смотреть издалека, — не воздухи, а желтычищи.
По коридору бежала грудастая Дарья в переднике (бористые рукава) с самоваром, задев своей юбкой (по желтому цвету — лиловый подцвет) пестроперые, рябенькие обои; ногой распахнула столовую дверь и услышала:
— Вот, а пропо — скажу я: он позирует — да — апофегмами… А Задопятов…
— Опять Задопятов, — ответил ей голос.
— Да, да, — Задопятов: опять, повторю — «Задопятов»; хотя бы в десятый раз, — он же…
Тут Дарья поставила самовар на ореховый стол.
На узорочной скатерти были расставлены и подносы, и чашечки с росписью глазок.
Пар гарный смесился с лавандовым запахом (попросту — с уксусным), распространяемым Василисой Сергеевной; вполне выяснялась она на серебряно-серых обойных лилеях своим пеньюаром, под горло заколотым ясной оранжевой брошкою; били часы под сквозным полушарием на алебастровом столбике; а канарейка, метаяся в клеточке, над листолапою пальмою трелила.
