Том 3 - [23]

— Ну вот! — вздохнул г-н Дюберне. — Обед испорчен. Ты знаешь, что сегодня у нас раки?

— Не самое полезное для твоего мочевого пузыря.

— Наша малышка… ты придираешься к ней по пустякам.

— По пустякам? Ты думаешь?

— В конце концов, сын Салона… Доктор Салон сейчас заключает контракт… он добился большой скидки за Балюз: триста гектаров сеянцев, да еще усадьба.

— Нет, нет и еще раз нет! Ты слышишь, Арман, пока я жива…

В дверях появилась г-жа Агата. Она несла коробку с тортом, от которого исходил запах миндального крема. Арман поднялся, чтобы взять у нее коробку. Она спросила, где Мари.

— У себя в комнате, дуется, потому что я рассказала отцу, что она два раза обернулась.

Г-жа Агата предложила сходить за девушкой, но Арман Дюберне считал, что пора садиться за стол: успокоить Мари будет непросто, а баранья нога окажется тем временем пережаренной.

— Пока Адила разрежет…

— Да, но у нас есть еще раки.

II

Комната Мари отделена от крыши только антресолью. Уходя на мессу, она забыла закрыть окно. Сквозь приоткрытые ставни над тусклыми черепицами тянутся застывшие в знойном мареве холмы. Мари сняла перкалевое платье и легла. В момент отчаяния она всегда испытывала потребность раздеться и лечь. Она уткнулась лицом в подушку и залилась горькими слезами. Шмель, обнаружив наконец просвет между ставнями, растворился в лазури. Нет никого, кто мог бы приласкать этого ребенка, уже преобразившегося в женщину. Сколько лет не менялись эти обои с цветочками, похожими на винные кляксы! Кровать напоминает стоящий на вечном приколе корабль, застрявший в мертвой зыби маленького городка, «который оставляет молодежь». В Дорте молодежи нечего делать. Маленькая девочка шепчет в подушку одно только имя: Жиль, Жиль, Жиль… Они виделись всего три раза: один раз на пикнике у Монжи и два раза, которые только и можно считать настоящими, — на берегу Лейро. Он был с Николя Плассаком, они там купались. Жиль напомнил ей красивого молодого волка. Капли воды блестели на его золотистых волосах. Николя, тот некрасивый, белёсый. Жиль сказал, что они пойдут одеваться, и попросил ее подождать. Он вернулся. Николя Плассак держался немного в стороне. Жиль сказал: «Он будет стоять на страже». К нему подошла г-жа Агата. Она не возражала против роли сообщницы. Они договорились о свидании. О! Эти два часа, она должна пережить их снова, чего бы это ни стоило… А он? Страдает ли он? Он не ходил на мессу три года. А теперь ходит, чтобы увидеть ее. В последний раз он сказал, что г-жа Агата может все. Сказал, что она влюблена в Николя Плассака… Как будто она способна кого-то любить! Это только поначалу она кажется милой. И говорит она сначала одно, а потом — что-то совершенно противоположное. Любезная, даже ласковая, когда захочет, но на самом деле это просто старый паук, у нее землистая кожа и изнуренный вид, должно быть, она опасно больна. Вот и пусть бы она умерла! Нет, Боже мой, это же грех! Нет, я не желаю ее смерти! Нет, я подумала это просто так! Нет, сохрани, Господи, г-жу Агату.

III

В тот самый час, когда одна заплаканная девочка страдала из-за него у себя в спальне, Жиль сидел за столом на улице Супрефектуры у своего друга Николя. Жилю было двадцать три года, и он мало чем отличался от других молодых людей того же возраста: необыкновенным он казался только юной Мари да своему другу Николя. Г-жа Плассак, мать Николя, тоже им восхищалась, но чувства были здесь ни при чем: он принадлежал к хорошему обществу, и она радовалась, что сын доктора Салона, генерального советника, является другом Николя, что он соглашается обедать у нее и что ему все нравится. Он даже попросил положить ему еще карбонада, уверяя, что никогда не ел ничего более вкусного.

— О, господин Жиль, вы просто хотите доставить мне удовольствие. Я прекрасно понимаю, что не могу готовить так же хорошо, как в доме у доктора. Хотя, конечно, вы правы, карбонад мне удался. Как говаривал мой бедный муж, у богатых пища не всегда так долго томится, как у нас.

Сначала Жиль боялся, что Николя будет неловко от подобных речей. Но Николя был просто слеп во всем, что касалось его матери. И подобно тому, как эта двухуровневая гостиная-столовая, темная и сырая, с лубочными картинками в засиженных мухами рамках, с часами под стеклянным колпаком, превращалась в поэмах Николя Плассака в бедную, но священную для него обитель, где каждая вещь излучала особый свет, так и эта пожилая женщина в его воображении преображалась в символ смирения.

Что касается Жиля, то он казался Николя воплощением молодости мира, его красоты и слабости… Николя без всякого стеснения созерцал это эфемерное чудо, слегка тронутое временем. Он его любил. Он не сознавал, что ест в этот момент. Не слышал, что говорила его мать и что отвечал ей Жиль. Жиль находился тут, в его доме. И нельзя было упустить ни одного из этих мгновений. Да благословен Бог, который привел Жиля в его дом, в его жизнь, навсегда ввел в его сердце! Они так редко встречались в Париже! И, как правило, так неудачно! Николя ночевал в лицее, где работал надзирателем. А Жиль днем посещал лекции, после которых он принадлежал многим, очень многим людям. Впрочем, так было даже лучше. Не стоило слишком часто видеть его: нужно учиться жить вдали от того, что тебе дороже всего на свете. По мнению Николя, по-настоящему владеть тем, что любишь, можно было только на расстоянии и в одиночестве.