Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании - [188]
И не стыдно ей примешивать к благородному делу всякую чепуху? Разве ей есть на что пожаловаться? Разве Меро недостаточно с ней почтителен? Так стоит ли из-за чистого ханжества, из-за кокетства женщины, вообразившей, что она неотразима, лишаться человека, которого, конечно, сам Господь поставил на их пути ради торжества монархии?.. К этому он на языке моряка с итальянской напыщенностью, смягчаемой тонкой улыбкой духовной особы, прибавил, что попутный ветер посылается нам Провидением и что ему не противятся:
— Ставь паруса и выходи в море!
Женщина с самым твердым характером не устоит перед благовидными предлогами. Покоренная монашеской казуистикой, Фредерика пришла к заключению, что она действительно не имеет права отказываться от такого помощника в борьбе за дело ее сына. Ей только надо быть начеку, ей нельзя распускаться. Чем она рискует? Ей без большого труда удалось убедить себя, что она неверно истолковала преданность Элизе, его восторженно-дружеское к ней отношение… А на самом деле он любил ее страстно. Сколько раз он гнал от себя это совершенно особое, глубокое чувство, но оно медленно, окольными путями возвращалось к нему и наконец с всепобеждающим деспотизмом завоевателя поселилось у него в душе. До сих пор Элизе Меро был уверен, что он не способен любить. В те времена, когда он ходил по Латинскому кварталу и проповедовал роялизм, богемные девицы, не понимавшие ни слова из того, о чем он говорил, по очереди отчаянно влюблялись в его красивый голос, в его горящие глаза, в его идеальной формы лоб, ибо всех Магдалин неудержимо влечет к апостолам. Он наклонялся с улыбкой и срывал то, что ему дарили, но под тонким слоем приветливости и ласковости таил свойственное южанам неодолимое презрение к женскому полу. Прежде чем проникнуть в его сердце, любовь должна была сначала пройти через его упрямую голову. Лишь после того как это совершилось, его восхищение гордой душой Фредерики, восхищение достоинством патрицианки, с каким она переносила свое злополучие, постепенно переросло в тесном доме и в тесном кругу изгнанников, при ежечасном, ежеминутном общении, при том, что они так часто делили горе пополам, в настоящую, хотя и смиренную, скромную, безнадежную страсть, которая теплится вдали, словно свеча бедняка на нижней ступени алтаря.
А равнодушная к безмолвным драмам жизнь шла, по видимости, все так же, и наконец наступил сентябрь. Однажды после завтрака королева предложила герцогу, Элизе и г-же Сильвис, исполнявшей обязанности фрейлины вместо взявшей отпуск маленькой княгини, погулять, и сейчас она шла по саду, вся залитая ярким солнечным светом, и так же светло было у нее на душе. Она вела за собою свиту по тенистым аллеям маленького английского парка, между рядами увитых плющом деревьев, временами оборачивалась и бросала какое-нибудь слово или целую фразу с грациозной решительностью, которая ничуть не вредила ее женской прелести. Сегодня она была особенно оживлена и весела. Утром пришли известия из Иллирии: отречение короля произвело прекрасное впечатление, имя Леопольда V уже приобрело популярность среди сельского населения, Элизе Меро ликовал:
— Я вам предсказывал, герцог, что они будут боготворить маленького короля!.. Понимаете, что я хочу сказать? Дети способствуют возрождению былых привязанностей… Мы как бы дали им новую религию со всей ее непосредственностью, со всем ее молитвенным жаром…
Быстрым, характерным для него движением обеих рук откинув со лба свои длинные волосы, он начал одну из тех вдохновенных импровизаций, которые совершенно преображали его, — так одетый в рубище, сидящий на корточках, истомленный араб становится неузнаваем верхом на коне.
— Ну, теперь пошел! — со скучающим видом, тихо проговорила маркиза.
А королева, чтобы удобнее было слушать, села на скамейку, под плакучим ясенем. Остальные почтительно окружили ее. Однако постепенно аудитория начала редеть. Первая в знак протеста удалилась г-жа Сильвис — она не упускала случая выразить учителю свое неудовольствие. Герцога вызвали по делу. Фредерика и Элизе остались одни. Элизе этого не заметил и, стоя на свету, скользившем по его благородному, возбужденному лицу, точно по граням твердого камня, продолжал говорить. Он был сейчас обаятелен — это было обаяние ума, влекущее, захватывающее, и оно застигло Фредерику врасплох, так что она не успела скрыть восхищение. Прочитал ли он это в ее зеленых глазах? Испытал ли он потрясение, которое вызывается чьим-нибудь острым чувством, возникающим совсем близко от нас? Как бы то ни было, Элизе забормотал, потом вдруг смешался и, трепеща, охватил потупившуюся королеву, ее золотистые волосы, по которым бегали солнечные зайчики, долгим, жгучим, как признание, взглядом… Фредерике казалось, будто ее пронизывает солнце, только еще более ослепительное, еще сильнее волнующее, чем то, которое в небе, но у нее не было сил отвернуться. И когда, придя в ужас от тех слов, которые уже подступали к его губам, Элизе внезапно отпрянул, она, плененная этим человеком, вся в его магнетической власти, вдруг почувствовала, что жизнь от нее уходит. Это было что-то вроде душевного обморока, и она, обессиленная, уничтоженная, так и осталась сидеть на скамейке… На песке расходившихся в разные стороны аллей колыхались лиловые тени. В чашах фонтана переливалась вода, освежая по-летнему знойный полдень. В тишине цветущего сада был слышен шелест крылышек, реявший над благоухающими клумбами, и сухой треск карабина — это маленький король стрелял в своем тире, в том конце сада, за которым начинался лес.
